В стране постоянно что-то разрушали и оскверняли. Все это указывает на цинизм исторических личностей, влияющих на ход истории. Они не всегда убивали, но несмотря на это Россия периодически оказывалась по колено в крови. И иногда смерть была единственным избавлением от не кончающихся страданий.
Жизнь населения в обновлённой России представляла собой медленную смерть. Быстро разрушив ценности, в том числе религиозные, создаваемые веками, своего народного, душевного богатства революционеры не предложили. Зато активно развивался вирус безвластия и вседозволенности, всё заражая на своём пути.
Само произведение написано в виде дневниковых заметок. Такой стиль очень красочно отражает видение современником наступившей действительности. На улице торжествовал послереволюционный период, происходили изменения в государственной деятельности.Бунин очень сильно переживал за свою родину. Именно это и отражается в строках. Автор испытывал боль за страдания своего народа, он по-своему чувствовал их на себе.
Первая запись в дневнике была сделана в январе 18 года. Автор писал, что проклятый год уже позади, но радости у народа все равно нет. Он не может представить себе, что ждет Россию дальше. Оптимизм напрочь отсутствует. А те небольшие просветы, которые вовсе не ведут к светлому будущему, нисколько не улучшают ситуацию.
Бунин не скрывал того, что революционные перемены ему не нравятся. Порой общественность как на территории России, так и за рубежом обвиняла его в том, что такие суждения весьма субъективны. Многие говорили, что только время может указывать на беспристрастность и объективно оценить правильность революционных направлений. На такие высказывания у Ивана Алексеевича был один ответ: «беспристрастности на самом деле не существует, да и вообще понятие такое непонятно, а высказывания его напрямую связаны с жуткими переживаниями». Имея таким образом чёткую позицию, литератор не старался угодить общественности, а описывал увиденное, услышанное, прочувствованное так, как оно есть на самом деле.Бунин отмечал, что народ имеет полное право на отдельную ненависть, злость и осуждение происходящего вокруг. Ведь очень легко просто наблюдать за происходящим из дальнего угла и знать, что до тебя не дойдет вся жестокость и бесчеловечность.
Оказавшись же в гуще событий, мнение человека кардинально меняется. Ведь ты не знаешь, вернёшься ли сегодня живым, ежедневно испытываешь голод, тебя выбрасывают на улицу из своей же квартиры, и ты не знаешь куда пойти. Такие физические страдания даже несопоставимы с душевными. Человек осознает, что его дети уже никогда не увидят ту родину, которая была раньше. Меняются ценности, взгляды, принципы, убеждения.
Сюжет рассказа «Окаянные дни», как и жизнь того времени переполнен опустошением, фактами подавленности и нетерпимости. Строки и мысли преподнесены таким образом, чтобы человек, после их прочтения, во всех темных красках видел не только отрицательные стороны, но и положительные. Автор отмечает, что темные картинки, на которых нет никаких ярких красок, намного эмоциональнее воспринимаются и западают глубже в душу.
В качестве черных чернил представлена сама революция и большевики, которые размещаются на белоснежном снегу. Такой контраст является мучительно-прекрасным, одновременно вызывающим отвращение, страх. На этом фоне народ начинает верить, что рано или поздно найдется тот, кто сможет одолеть разрушителя человеческих душ.
В книге имеется очень много информации о современниках Ивана Алексеевичаа. Здесь он приводит свои высказывания, размышления о Блоке, Маяковском, Тихонове и о многих других литературных деятелях того времени. Чаще всего он осуждает писателей за их неправильные (по его мнению) взгляды. Бунин никак не может простить им то, что они склонились перед новым узурпаторским правительством. Автор не понимает, какие честные дела можно вести с большевиками.
Он отмечает, что русские литераторы, с одной стороны, пытаются бороться, называя власть авантюристской, предающей взгляды простого народа. А с другой стороны – они живут, как прежде, с навешанными на стены плакатами Ленина и постоянно находятся под контролем охраны, организованной большевиками.
Некоторые его современники открыто заявили, что намерены сами присоединиться к большевикам, и присоединялись. Бунин считает их глупыми людьми, которые ранее возносили самодержавие, а теперь придерживаются большевизма. Такие перебежки создают своеобразный забор, из-под которого народу практически невозможно выбраться.
Следует отметить, что по-особенному в произведении описан образ Ленина. Он пропитан сильной ненавистью, автор при этом не особо скупился на всевозможные эпитеты в адрес вождя. Он называл его ничтожным, жуликом и, даже животным. Бунин отмечает, что по городу много раз развешивали различные листовки, описывающие Ленина как мерзавца, предателя, который подкуплен немцами.Бунин не особо верит данным слухам и считает людей. Которые развешивали такие объявления, простыми фанатиками, одержимыми за гранями разумного, ставшие на пьедестал своего обожания. Писатель отмечает, что такие люди никогда не останавливаются и всегда идут до конца, какой бы ни был плачевный исход событий.
Бунин особое внимание уделяет Ленину как персоне. Он пишет о том, что Ленин боялся всего как огня, ему везде мерещились заговоры против него. Он сильно переживал, что потеряет власть или жизнь и до последнего не верил, что будет победа в октябре.
В своём произведении Иван Алексеевич дает ответ, из-за чего возникла такая несуразица в народе. Он опирается на общеизвестные работы мировых, на то время, критиков – Костомарова и Соловьева. В рассказе даются четкие ответы на причины возникновения колебаний духовного плана среди народа. Автор отмечает, что Россия – это типичное государство буяна.
Бунин представляет читателю народ в виде общества, постоянно жаждущего справедливости, а также перемен и равенства. Люди, желающие лучшей доли, периодически становились под знаменами самозванцев-царей, которые имели только корыстные цели.
Созданное Буниным произведение описывало факты из жизни писателя до января 1920 года. Именно в это время Бунин вместе со своими членами семьи спасался от новой власти в Одессе. Здесь часть дневника была бесследно утеряна. Именно поэтому рассказ на данном этапе обрывается.
В заключение стоит отметить исключительные слова о русском народе. Бунин, безмерно уважал свой народ, так как был всегда связанным незримыми нитями с родиной, со своим отечеством. Писатель говорил, что в России существует два типа людей. Первые – это главенство, а вторые – чудики-фанатики. Каждый из этих видов может иметь переменчивость характера, многократно меняя свои взгляды.
Многие критики считали, что Бунин не понимал и не любил людей, но это совершенно не так. Злость, возникающая в душе писателя, была направлена на нелюбовь к народным страданиям. А нежелание идеализировать жизнь России в период революционных перемен, делают произведения Бунина не только литературными шедеврами, но и историческими информационными источниками.
Читая «Окаянные дни» (Бунин, краткое содержание следует далее), невольно ловишь себя на мысли, что в России на смену одним «окаянным дням» приходят нескончаемые новые, не менее «окаянные»… Внешне они вроде бы разные, но суть их остаётся прежней - разрушение, осквернение, надругательство, бесконечный цинизм и лицедейство, которые не убивают, ведь смерть - это не самый худший исход в этом случае, а калечат душу, превращая жизнь в медленную смерть без ценностей, без чувств с одной лишь безмерной пустотой. Страшно становится, когда предполагаешь, что нечто подобное происходит в душе одного человека. А если представить, что «вирус» множится и распространяется, заражая миллионы душ, десятилетиями уничтожая в целом народе всё самое лучшее и ценное? Жутко.
Начиная с января 1918 года по январь 1920, великий писатель России Бунин Иван Алексеевич («Окаянные дни») записывал в форме дневника - живых записок современника - все то, что происходило на его глазах в послереволюционной России, все то, что он чувствовал, переживал, что выстрадал и с чем до конца своих дней так и не расстался - неимоверную боль за свою Родину.
Начальная запись сделана первого января 1918 года. Один «проклятый» год позади, но радости нет, ведь невозможно представить, что ждёт Россию дальше. Оптимизма нет, и даже всякая маломальская надежда на возврат к «прежнему порядку» или скорые изменения к лучшему тает с каждым новым днём. В разговоре с полотёрами писатель приводит слова одного «курчавого», что сегодня только Бог знает, что со всеми нами будет… Ведь из тюрем, из психиатрических больниц выпустили преступников и сумасшедших, которые животным своим нутром почуяли запах крови, бесконечной власти и безнаказанности. «Царя ссадили», набросились на престол и теперь управляют огромным народом и бесчинствуют на необъятных просторах Руси: в Симферополе, говорят, солдаты и рабочие карают всех без разбора, «прямо по колено в крови ходят». И что самое ужасное - их всего-то тысяч сто, а народу миллионы, и ничего поделать не могут…
Продолжаем краткое содержание («Окаянные дни», Бунин И.А.). Не раз общественность как в России, так и в Европе обвиняла писателя в субъективности его суждений о тех событиях, заявляя, что только время может быть беспристрастным и объективным в оценке русской революции. На все эти выпады Бунин отвечал однозначно - беспристрастности в прямом её понимании нет и никогда не будет, а его «пристрастность», выстраданная им в те жуткие годы, есть самая что ни на есть беспристрастность.
Он имеет полное право и на ненависть, и на желчность, и на злость, и на осуждение. Очень легко быть «толерантным», когда наблюдаешь за происходящим из дальнего угла и знаешь, что никто и ничто не в силах уничтожить тебя или, что ещё хуже, уничтожить твоё достоинство, искалечить до неузнаваемости душу… А когда оказываешься в гуще тех самых страшных событий, когда выходишь из дома и не знаешь, вернёшься ли живым, когда выселяют из собственной квартиры, когда голод, когда дают «по осьмушке сухарей», «пожуешь их - вонь адская, душа горит», когда самые нестерпимые физические страдания не идут ни в какое сравнение с душевными метаниями и несмолкаемой, изнурительной, вынимающей всё без остатка болью от того, что «наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту страну, империю, Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, - всю эту мощь, сложность, богатство, счастье...», то «страстность» не может не быть, и она становиться тем самым истинным мерилом добра и зла.
Да, «Окаянные дни» Бунина в кратком содержании тоже наполнены опустошением, подавленностью и нетерпимостью. Но вместе с тем преобладающие при описании людей тех лет, событий и собственного внутреннего состояния тёмные краски можно и нужно воспринимать не со знаком «минус», а со знаком «плюс». Чёрно-белая картинка, лишённая ярких, насыщенных красок, эмоциональнее и вместе с тем глубже и тоньше. Чёрные чернила ненависти к русской революции и большевикам на фоне белого мокрого снега, «облепленные им гимназистки идут - красота и радость» - это тот мучительно прекрасный контраст, одновременно передающий и отвращение, и страх, и настоящую, ни с чем не сравнимую любовь к Отечеству, и веру в то, что рано или поздно «человек святой», «строитель, высокой крепости» одолеет того самого «буяна» и «разрушителя» в душе русского человека.
Книга «Окаянные дни» (Бунин Иван) наполнена, и даже переполнена, высказываниями автора о своих современниках: Блоке, Горьком, Гиммере-Суханове, Маяковском, Брюсове, Тихонове… Суждения, в основном, недобрые, язвительные. Не мог И.А. Бунин понять, принять и простить их «прихлебательство» перед новыми властями. Какие могут быть дела между честным, умным человеком и большевиками?
Какие же отношения между большевиками и всей этой компании - Тихонов, Горький, Гиммер-Суханов? С одной стороны, они «борются» с ними, открыто называют их «компанией авантюристов», которая ради власти, цинично прикрываясь «интересами российского пролетариата», предаёт Родину и «бесчинствует на вакантном троне Романовых». А с другой? А с другой - живут «как дома» в реквизированной Советами «Национальной гостинице», на стенах портреты Троцкого и Ленина, а внизу - охрана из солдат и выдающий пропуска большевистский «комендант».
Брюсов, Блок, Маяковский, открыто присоединившиеся к большевикам, и вовсе, по мнению автора, люди глупые. С одинаковым рвением они превозносили как самодержавие, так и большевизм. Произведения их «нехитрые», вполне «заборная литература». Но больше всего угнетает то, что «забор» этот становится кровной роднёй чуть не всей русской литературе, им ограждается едва ли не вся Россия. Тревожит одно - станет ли когда-нибудь возможным из-под этого забора выбраться? Последний, Маяковский, не может даже вести себя пристойно, всё время надо «выставляться», как будто «хамская независимость» и «стоеросовая прямота суждений» есть непременные «атрибуты» таланта.
Продолжаем краткое содержание - «Окаянные дни», Бунин Иван Алексеевич. Особой ненавистью в произведении пропитан образ Ленина. Автор не скупится на резко негативные эпитеты в адрес «большевистского главаря» - «ничтожный», «жульнический», «О, какое это животное!»… Не раз говорили, да и по городу были расклеены листовки, что Ленин и Троцкий - обычные «мерзавцы», предатели, подкупленные немцами. Но Бунин не слишком верит в эти слухи. Он видит в них «фанатиков», свято верующих в «мировой пожар», а это намного хуже, поскольку фанатизм - есть исступление, одержимость, стирающая грани разумного и ставящая на пьедестал лишь предмет своего обожания, а значит и террор, и безоговорочное уничтожение всех несогласных. Предатель Иуда успокаивается после получения им «заслуженных тридцати серебряников», а фанатик идёт до конца. Доказательств тому было предостаточно: Россия держалась в беспрерывном «накалении», не прекращался террор, гражданская война, кровь и насилие приветствовались, поскольку считались единственно возможными средствами достижения «великой цели». Сам же Ленин всего боялся «как огня», везде ему «мерещились заговоры», «трепетал» за свою власть и жизнь, поскольку не ожидал и до сих пор не мог до конца поверить в победу в октябре.
«Окаянные дни», Бунин - анализ произведения на этом не заканчивается. Немало размышляет автор и о сути русской революции, которая неразрывно связана с душой и характером русского человека, «ведь истинно Бог и дьявол поминутно сменяются на Руси». С одной стороны с давних времён земли русские славились «разбойничками» разного «пошиба» - «шатуны, муромские, саратовские, ярыги, бегуны, бунтари против всех и вся, сеятели всяческих свар, лжей и несбыточных надежд». С другой - был и «святой человек», и пахарь, и труженик, и строитель. То шла «непрестанная борьба» с буянами и разрушителями, то обнаруживалось удивительное преклонение пред «всякой сварой, крамолой, кровавой неурядицей и нелепицей», которые неожиданным образом приравнивались к «великой благодати, новизне и оригинальности будущих форм».
От чего проистекала столь вопиющая несуразица? Опираясь на работы Костомарова, Соловьёва о смутном времени, на размышления Ф. М. Достоевского, И.А. Бунин видит истоки всяческих смут, колебаний и шаткости на Руси в духовной тьме, молодости, недовольстве и неуравновешенности русского народа. Русь - типичная страна буяна.
Здесь Русская история «грешит» чрезвычайной «повторяемостью». Ведь был и Стенька Разин, и Пугачёв, и Кази-Мулла… Народ, как влекомый жаждой справедливости, необыкновенных перемен, свободы, равенства, скорого увеличения благосостояния, так и многого не понимающий толком, поднимался и шёл под знамёнами тех самых вожаков, лжецарей, самозванцев и честолюбцев. Народ был, как правило, самый разнообразный, но в конце всякой «русской вакханалии» большую часть составляли беглые воры, лентяи, сволочи и чернь. Уже не важна и давно позабыта первоначальная цель - до основания разрушить старый порядок и на его месте воздвигнуть новый. Вернее, идеи стираются, а лозунги сохраняются до конца - надо же как-то оправдывать этот хаос и мрак. Дозволяется полный грабёж, полное равенство, полная воля от всякого закона, общества и религии. С одной стороны народ становится пьян от вина и крови, а с другой - падает ниц перед «главарём», ибо за малейшее ослушание любой мог быть наказан смертью истязательной. «Русская вакханалия» превосходит по размаху всё, до неё бывшее. Масштабность, «бессмысленность «и особая, несравнимая ни с чем слепая, грубая «беспощадность», когда «у добрых отнимаются руки, у злых - развязываются на всякое зло» - вот основные черты русских революций. И именно это опять возникло в огромном размере…
Бунин И.А., «Окаянные дни» - краткое содержание по главам на этом не заканчивается. Весной 1919 года писатель переезжает в Одессу. И вновь жизнь превращается в непрестанное ожидание скорой развязки. В Москве многие ждали немцев, наивно полагая, что они вмешаются во внутренние дела России и освободят её от большевистского мрака. Здесь, в Одессе, народ беспрестанно бегает на Николаевский бульвар - стоит ли, сереющий вдали французский миноносец. Если да - значит есть хоть какая-то защита, надежда, а если нет - ужас, хаос, пустота, и тогда уж всему конец.
Каждое утро начинается с чтения газет. Они полны слухов и лжи, её скапливается столько, что задохнуться можно, но дождь ли, холод - все одно автор бежит и тратит последние деньги. Что Петербург? Что в Киеве? Что Деникин и Колчак? Вопросы без ответов. Вместо них - кричащие заголовки: «Красная Армия только вперёд! Шагаем дружно от победы к победе!» или «Вперёд, родные, не считайте трупов!», а под ними спокойным, стройным рядом, как будто так и надо, идут заметки о бесконечных расстрелах врагов Советов или «предупреждения» о скором отключении электричества из-за полного истощения топлива. Что ж, итоги вполне ожидаемые… В один месяц «обработали» всё и вся: «ни железных дорог, ни трамваев, ни воды, ни хлеба, ни одежды - ничего!»
Город, некогда шумный и радостный, весь в темноте, кроме мест, где «квартируются» «большевистские притоны». Там во всю мощь пылают люстры, слышны задорные балалайки, виднеются на стенах и чёрные знамёна, на фоне которых белые черепа с лозунгами: «Смерть буржуям! Но жутко не только ночью, но и днём. На улицу выходят мало. Город не живёт, весь огромный город сидит по домам. В воздухе витает ощущение, что страна завоёвана другим народом, каким-то особым », который намного страшнее любого виданного доселе. А завоеватель этот шатается по улицам, играет на гармонях, пляшет, «кроет матом», плюёт семечки, торгует с лотков, и на лице у него, у этого завоевателя, прежде всего, нет обыденности, нет простоты. Оно сплошь резко отталкивающее, пугающее своей злой тупостью и уничтожающее всё живое своим «угрюмым и вместе с тем лакейским» вызовом ко всему и всем…
В последние январские дни 1920 года И. А. Бунин со своей семьёй спасался бегством из Одессы. Листки дневника были утеряны. Поэтому одесские заметки на этом месте обрываются…
В заключение статьи ««Окаянные дни», Бунин: краткое содержание произведения» хочется привести ещё одни слова автора о русском народе, который он, несмотря на свой гнев, праведный гнев, любил и почитал безмерно, поскольку был неразрывно связан со своим Отечеством - Россией. Он говорил, что на Руси есть два типа в народе: в первом главенствует Русь, в другом же - Чудь. Но и в одном, и во втором присутствует удивительная, порой страшная переменчивость настроений и обликов, так называемая «шаткость». Из него, народа, как из дерева, может выйти и дубина, и икона. Всё зависит от обстоятельств и от того, кто это дерево обтёсывает: Емелька Пугачёв или Преподобный Сергий. И. А. Бунин эту «икону» видел и любил. Многие считали, что ненавидел только. Но нет. Злость эта от любви была и от страданий, таких беспредельных, таких лютых от того, что происходит настоящее надругательство над ней. Ты видишь, а сделать ничего не можешь.
Ещё раз хочется напомнить, что в статье шла речь о произведении ««Окаянные дни», Бунин. Краткое содержание не может передать всю тонкость и глубину чувств автора, поэтому прочтение дневниковых заметок в полном объеме просто необходимо.
В 1918-1920 годы Бунин записывал в форме дневниковых заметок свои непосредственные наблюдения и впечатления от событий в России того времени. Вот несколько фрагментов:
Москва, 1918 г.
1 января (старого стиля). Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто ещё более ужасное. Даже наверное так…
5 февраля. С первого февраля приказали быть новому стилю. Так что по-ихнему уже восемнадцатое…
«Ах, если бы!». На Петровке монахи колют лёд. Прохожие торжествуют, злорадствуют: «Ага! Выгнали! Теперь, брат, заставят!»
Далее даты опускаем. В вагон трамвая вошёл молодой офицер и, покраснев, сказал, что он «не может, к сожалению, заплатить за билет». Приехал Дерман, критик, - бежал из Симферополя. Там, говорит, «неописуемый ужас», солдаты и рабочие «ходят прямо по колено в крови». Какого-то старика-полковника живьём зажарили в паровозной топке. «Ещё не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно…» Это слышишь теперь поминутно. Но настоящей беспристрастности все равно никогда не будет, А главное: наша «пристрастность» будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важна «страсть» только «революционного народа»? А мы-то что ж, не люди, что ли? В трамвае ад, тучи солдат с мешками - бегут из Москвы, боясь, что их пошлют защищать Петербург от немцев. Встретил на Поварской мальчишку-солдата, оборванного, тощего, паскудного и вдребезги пьяного. Ткнул мне мордой в грудь и, отшатнувшись назад, плюнул на меня и сказал: «Деспот, сукин сын!» На стенах домов кем-то расклеены афиши, уличающие Троцкого и Ленина в связи с немцами, в том, что они немцами подкуплены. Спрашиваю Клестова: «Ну, а сколько же именно эти мерзавцы получили?» «Не беспокойтесь, - ответил он с мутной усмешкой, - порядочно…» Разговор с полотёрами:
Ну, что же скажете, господа, хорошенького?
Да что скажешь. Все плохо.
А Бог знает, - сказал курчавый. - Мы народ тёмный… Что мы знаем? То и будет: напустили из тюрем преступников, вот они нами и управляют, а их надо не выпускать, а давно надо было из поганого ружья расстрелять. Царя ссадили, а при нем подобного не было. А теперь этих большевиков не сопрёшь. Народ ослаб… Их и всего-то сто тысяч наберётся, а нас сколько миллионов, и ничего не можем. Теперь бы казёнку открыть, дали бы нам свободу, мы бы их с квартир всех по клокам растащили".
Разговор, случайно подслушанный по телефону:
У меня пятнадцать офицеров и адъютант Каледина. Что делать?
Немедленно расстрелять.
Опять какая-то манифестация, знамёна, плакаты, музыка - и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: «Вставай, подымайся, рабочай народ!». Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Сауе гигет». На эти лица ничего не надо ставить, и без всякого клейма все видно. Читали статейку Ленина. Ничтожная и жульническая - то интернационал, то «русский национальный подъем». «Съезд Советов». Речь Ленина. О, какое это животное! Читал о стоящих на дне моря трупах, - убитые, утопленные офицеры. А тут «Музыкальная табакерка». Вся Лубянская площадь блестит на солнце. Жидкая грязь брызжет из-под колёс. И Азия, Азия - солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, маковыми плитками, папиросами… У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие. В кухне у П. солдат, толстомордый… Говорит, что, конечно, социализм сейчас невозможен, но что буржуев все-таки надо перерезать.
Одесса. 1919 г.
12 апреля (старого стиля). Уже почти три недели с дня нашей погибели. Мёртвый, пустой порт, мёртвый, загаженный город-Письмо из Москвы… от 10 августа пришло только сегодня. Впрочем, почта русская кончилась уже давно, ещё летом 17 года: с тех самых пор, как у нас впервые, на европейский лад, появился «министр почт и телеграфов…». Тогда же появился впервые и «министр труда» - и тогда же вся Россия бросила работать. Да и сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Тогда сразу наступило исступление, острое умопомешательство. Все орали друг на друга за малейшее противоречие: «Я тебя арестую, сукин сын!».
Часто вспоминаю то негодование, с которым встречали мои будто бы сплошь чёрные изображения русского народа. …И кто же? Те самые, что вскормлены, вспоены той самой литературой, которая сто лет позорила буквально все классы, то есть «попа», «обывателя», мещанина, чиновника, полицейского, помещика, зажиточного крестьянина - словом, вся и всех, за исключением какого-то «народа» - безлошадного, конечно, - и босяков.
Сейчас все дома темны, в темноте весь город, кроме тех мест, где эти разбойничьи притоны, - там пылают люстры, слышны балалайки, видны стены, увешанные чёрными знамёнами, на которых белые черепа с надписями: «Смерть, смерть буржуям!»
Говорит, кричит, заикаясь, со слюной во рту, глаза сквозь криво висящее пенсне кажутся особенно яростными. Галстучек высоко вылез сзади на грязный бумажный воротничок, жилет донельзя запакощенный, на плечах кургузого пиджачка - перхоть, сальные жидкие волосы всклокочены… И меня уверяют, что эта гадюка одержима будто бы «пламенной, беззаветной любовью к человеку», «жаждой красоты, добра и справедливости»!
Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом - Чудь. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам cказал про себя: «из нас, как из древа, - и дубина, и икона», - в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев.
«От победы к победе - новые успехи доблестной Красной Армии. Расстрел 26 черносотенцев в Одессе…»
Слыхал, что и у нас будет этот дикий грабёж, какой уже идёт в Киеве, - «сбор» одежды и обуви… Но жутко и днём. Весь огромный город не живёт, сидит по домам, выходит на улицу мало. Город чувствует себя завоёванным как будто каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, я думаю, казались нашим предкам печенеги. А завоеватель шатается, торгует с лотков, плюёт семечками, «кроет матом». По Дерибасовской или движется огромная толпа, сопровождающая для развлечения гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого непременно за «павшего борца» (лежит в красном гробу…), или чернеют бушлаты играющих на гармонях, пляшущих и вскрикивающих матросов: «Эх, яблочко, куда котишься!»
Вообще, как только город становится «красным», тотчас резко меняется толпа, наполняющая улицы. Совершается некий подбор лиц… На этих лицах прежде всего нет обыденности, простоты. Все они почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем.
Я видел Марсово Поле, на котором только что совершили, как некое традиционное жертвоприношение революции, комедию похорон будто бы павших за свободу героев. Что нужды, что это было, собственно, издевательство над мёртвыми, что они были лишены честного христианского погребения, заколочены в гроба почему-то красные и противоестественно закопаны в самом центре города живых.
Из «Известий» (замечательный русский язык): «Крестьяне говорят, дайте нам коммуну, лишь бы избавьте нас от кадетов…»
Подпись под плакатом: «Не зарись, Деникин, на чужую землю!»
Кстати, об одесской чрезвычайке. Там теперь новая манера пристреливать - над клозетной чашкой.
«Предупреждение» в газетах: «В связи с полным истощением топлива, электричества скоро не будет». Итак, в один месяц все обработали: ни фабрик, ни железных дорог, ни трамваев, ни воды, ни хлеба, ни одежды - ничего!
Вчера поздно вечером, вместе с «комиссаром» нашего дома, явились измерять в длину, ширину и высоту все наши комнаты «на предмет уплотнения пролетариатом».
Почему комиссар, почему трибунал, а не просто суд? Все потому, что только под защитой таких священно-революционных слов можно так смело шагать по колено в крови…
В красноармейцах главное - распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылок, на лоб падает «шевелюр». Одеты в какую-то сборную рвань. Часовые сидят у входов реквизированных домов в креслах в самых изломанных позах. Иногда сидит просто босяк, на поясе браунинг, с одного боку висит немецкий тесак, с другого кинжал.
Призывы в чисто русском духе: «Вперёд, родные, не считайте трупы!»
Р. S. Тут обрываются мои одесские заметки. Листки, следующие за этими, я так хорошо закопал в одном месте в землю, что перед бегством из Одессы, в конце января 1920 года, никак не мог найти их.
Окаянные дни
В 1918-1920 годы Бунин записывал в форме дневниковых заметок свои непосредственные наблюдения и впечатления от событий в России того времени. Вот несколько фрагментов:
Москва, 1918г.
1 января (старого стиля). Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже наверное так...
5 февраля. С первого февраля приказали быть новому стилю. Так что по-ихнему уже восемнадцатое...
6 февраля. В газетах - о начавшемся наступлении на нас немцев. Все говорят: "Ах, если бы!". На Петровке монахи колют лед. Прохожие торжествуют, злорадствуют: "Ага! Выгнали! Теперь, брат, заставят!"
Далее даты опускаем. В вагон трамвая вошел молодой офицер и, покраснев, сказал, что он "не может, к сожалению, заплатить за билет". Приехал Дерман, критик, - бежал из Симферополя. Там, говорит, "неописуемый ужас", солдаты и рабочие "ходят прямо по колено в крови". Какого-то старика-полковника живьем зажарили в паровозной топке. "Еще не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно..." Это слышишь теперь поминутно. Но настоящей беспристрастности все равно никогда не будет А главное: наша "пристрастность" будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важна "страсть" только "революционного народа"? А мы-то что ж, не люди, что ли? В трамвае ад, тучи солдат с мешками - бегут из Москвы, боясь, что их пошлют защищать Петербург от немцев. Встретил на Поварской мальчишку-солдата, оборванного, тощего, паскудного и вдребезги пьяного. Ткнул мне мордой в грудь и, отшатнувшись назад, плюнул на меня и сказал: "Деспот, сукин сын!" На стенах домов кем-то расклеены афиши, уличающие Троцкого и Ленина в связи с немцами, в том, что они немцами подкуплены. Спрашиваю Клестова: "Ну, а сколько же именно эти мерзавцы получили?" "Не беспокойтесь, - ответил он с мутной усмешкой, - порядочно..." Разговор с полотерами:
Ну, что же скажете, господа, хорошенького?
Да что скажешь. Все плохо.
А Бог знает, - сказал курчавый. - Мы народ темный... Что мы знаем? То и будет: напустили из тюрем преступников, вот они нами и управляют, а их надо не выпускать, а давно надо было из поганого ружья расстрелять. Царя ссадили, а при нем подобного не было. А теперь этих большевиков не сопрешь. Народ ослаб... Их и всего-то сто тысяч наберется, а нас сколько миллионов, и ничего не можем. Теперь бы казенку открыть, дали бы нам свободу, мы бы их с квартир всех по клокам растащили".
Разговор, случайно подслушанный по телефону:
У меня пятнадцать офицеров и адъютант Каледина. Что делать?
Немедленно расстрелять.
Опять какая-то манифестация, знамена, плакаты, музыка - и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: "Вставай, подымайся, рабочай народ!". Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: "Сауе гигет". На эти лица ничего не надо ставить, и без всякого клейма все видно. Читали статейку Ленина. Ничтожная и жульническая - то интернационал, то "русский национальный подъем". "Съезд Советов". Речь Ленина. О, какое это животное! Читал о стоящих на дне моря трупах, - убитые, утопленные офицеры. А тут "Музыкальная табакерка". Вся Лубянская площадь блестит на солнце. Жидкая грязь брызжет из-под колес. И Азия, Азия - солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, маковыми плитками, папиросами... У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие. В кухне у П. солдат, толстомордый... Говорит, что, конечно, социализм сейчас невозможен, но что буржуев все-таки надо перерезать.
Одесса. 1919 г.
12 апреля (старого стиля). Уже почти три недели с дня нашей погибели. Мертвый, пустой порт, мертвый, загаженный город-Письмо из Москвы... от 10 августа пришло только сегодня. Впрочем, почта русская кончилась уже давно, еще летом 17 года: с тех самых пор, как у нас впервые, на европейский лад, появился "министр почт и телеграфов...". Тогда же появился впервые и "министр труда" - и тогда же вся Россия бросила работать. Да и сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Тогда сразу наступило исступление, острое умопомешательство. Все орали друг на друга за малейшее противоречие: "Я тебя арестую, сукин сын!".
Часто вспоминаю то негодование, с которым встречали мои будто бы сплошь черные изображения русского народа. ...И кто же? Те самые, что вскормлены, вспоены той самой литературой, которая сто лет позорила буквально все классы, то есть "попа", "обывателя", мещанина, чиновника, полицейского, помещика, зажиточного крестьянина - словом, вся и всех, за исключением какого-то "народа" - безлошадного, конечно, - и босяков.
Сейчас все дома темны, в темноте весь город, кроме тех мест, где эти разбойничьи притоны, - там пылают люстры, слышны балалайки, видны стены, увешанные черными знаменами, на которых белые черепа с надписями: "Смерть, смерть буржуям!"
Говорит, кричит, заикаясь, со слюной во рту, глаза сквозь криво висящее пенсне кажутся особенно яростными. Галстучек высоко вылез сзади на грязный бумажный воротничок, жилет донельзя запакощенный, на плечах кургузого пиджачка - перхоть, сальные жидкие волосы всклокочены... И меня уверяют, что эта гадюка одержима будто бы "пламенной, беззаветной любовью к человеку", "жаждрй красоты, добра и справедливости"!
Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом - Чудь. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, "шаткость", как говорили в старину. Народ сам вказал про себя: "из нас, как из древа, - и дубина, и икона", - в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев.
"От победы к победе - новые успехи доблестной Красной Армии. Расстрел 26 черносотенцев в Одессе..."
Слыхал, что и у нас будет этот дикий грабеж, какой уже идет в Киеве, - "сбор" одежды и обуви... Но жутко и днем. Весь огромный город не живет, сидит по домам, выходит на улицу мало. Город чувствует себя завоеванным как будто каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, я думаю, казались нашим предкам печенеги. А завоеватель шатается, торгует с лотков, плюет семечками, "кроет матом". По Дерибасовской или движется огромная толпа, сопровождающая для развлечения гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого непременно за "павшего борца" (лежит в красном гробу...), или чернеют бушлаты играющих на гармонях, пляшущих и вскрикивающих матросов: "Эх, яблочко, куда котишься!"
Вообще, как только город становится "красным", тотчас резко меняется толпа, наполняющая улицы. Совершается некий подбор лиц... На этих лицах прежде всего нет обыденности, простоты. Все они почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем.
Я видел Марсово Поле, на котором только что совершили, как некое традиционное жертвоприношение революции, комедию похорон будто бы павших за свободу героев. Что нужды, что это было, собственно, издевательство над мертвыми, что они были лишены честного христианского погребения, заколочены в гроба почему-то красные и противоестественно закопаны в самом центре города живых.
Из "Известий" (замечательный русский язык): "Крестьяне говорят, дайте нам коммуну, лишь бы избавьте нас от кадетов..."
Подпись под плакатом: "Не зарись, Деникин, на чужую землю!"
Кстати, об одесской чрезвычайке. Там теперь новая манера пристреливать - над клозетной чашкой.
"Предупреждение" в газетах: "В связи с полным истощением топлива, электричества скоро не будет". Итак, в один месяц все обработали: ни фабрик, ни железных дорог, ни трамваев, ни воды, ни хлеба, ни одежды - ничего!
Вчера поздно вечером, вместе с "комиссаром" нашего дома, явились измерять в длину, ширину и высоту все наши комнаты "на предмет уплотнения пролетариатом".
Почему комиссар, почему трибунал, а не просто суд? Все потому, что только под защитой таких священно-революционных слов можно так смело шагать по колено в крови...
В красноармейцах главное - распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылок, на лоб падает "шевелюр". Одеты в какую-то сборную рвань. Часовые сидят у входов реквизированных домов в креслах в самых изломанных позах. Иногда сидит просто босяк, на поясе браунинг, с одного боку висит немецкий тесак, с другого кинжал.
Призывы в чисто русском духе: "Вперед, родные, не считайте трупы!*
Р. S. Тут обрываются мои одесские заметки. Листки, следующие за этими, я так хорошо закопал в одном месте в землю, что перед бегством из Одессы, в конце января 1920 года, никак не мог найти их.
Иван Алексеевич Бунин
Краткое изложение
В 1918—1920 годы Бунин записывал в форме дневниковых заметок свои непосредственные наблюдения и впечатления от событий в России того времени. Вот несколько фрагментов:
1 января (старого стиля). Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто ещё более ужасное. Даже наверное так…
5 февраля. С первого февраля приказали быть новому стилю. Так что по-ихнему уже восемнадцатое…
«Ах, если бы!». На Петровке монахи колют лёд. Прохожие торжествуют, злорадствуют: «Ага! Выгнали! Теперь, брат, заставят!»
Далее даты опускаем. В вагон трамвая вошёл молодой офицер и, покраснев, сказал, что он «не может, к сожалению, заплатить за билет». Приехал Дерман, критик, — бежал из Симферополя. Там, говорит, «неописуемый ужас», солдаты и рабочие «ходят прямо по колено в крови». Какого-то старика-полковника живьём зажарили в паровозной топке. «Ещё не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно…» Это слышишь теперь поминутно. Но настоящей беспристрастности все равно никогда не будет, А главное: наша «пристрастность» будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важна «страсть» только «революционного народа»? А мы-то что ж, не люди, что ли? В трамвае ад, тучи солдат с мешками — бегут из Москвы, боясь, что их пошлют защищать Петербург от немцев. Встретил на Поварской мальчишку-солдата, оборванного, тощего, паскудного и вдребезги пьяного. Ткнул мне мордой в грудь и, отшатнувшись назад, плюнул на меня и сказал: «Деспот, сукин сын!» На стенах домов кем-то расклеены афиши, уличающие Троцкого и Ленина в связи с немцами, в том, что они немцами подкуплены. Спрашиваю Клестова: «Ну, а сколько же именно эти мерзавцы получили?» «Не беспокойтесь, — ответил он с мутной усмешкой, — порядочно…» Разговор с полотёрами:
— Ну, что же скажете, господа, хорошенького?
— Да что скажешь. Все плохо.
— А Бог знает, — сказал курчавый. — Мы народ тёмный… Что мы знаем? То и будет: напустили из тюрем преступников, вот они нами и управляют, а их надо не выпускать, а давно надо было из поганого ружья расстрелять. Царя ссадили, а при нем подобного не было. А теперь этих большевиков не сопрёшь. Народ ослаб… Их и всего-то сто тысяч наберётся, а нас сколько миллионов, и ничего не можем. Теперь бы казёнку открыть, дали бы нам свободу, мы бы их с квартир всех по клокам растащили".
Разговор, случайно подслушанный по телефону:
— У меня пятнадцать офицеров и адъютант Каледина. Что делать?
— Немедленно расстрелять.
Опять какая-то манифестация, знамёна, плакаты, музыка — и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: «Вставай, подымайся, рабочай народ!». Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Сауе гигет». На эти лица ничего не надо ставить, и без всякого клейма все видно. Читали статейку Ленина. Ничтожная и жульническая — то интернационал, то «русский национальный подъем». «Съезд Советов». Речь Ленина. О, какое это животное! Читал о стоящих на дне моря трупах, — убитые, утопленные офицеры. А тут «Музыкальная табакерка». Вся Лубянская площадь блестит на солнце. Жидкая грязь брызжет из-под колёс. И Азия, Азия — солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, маковыми плитками, папиросами… У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие. В кухне у П. солдат, толстомордый… Говорит, что, конечно, социализм сейчас невозможен, но что буржуев все-таки надо перерезать.
12 апреля (старого стиля). Уже почти три недели с дня нашей погибели. Мёртвый, пустой порт, мёртвый, загаженный город-Письмо из Москвы… от 10 августа пришло только сегодня. Впрочем, почта русская кончилась уже давно, ещё летом 17 года: с тех самых пор, как у нас впервые, на европейский лад, появился «министр почт и телеграфов…». Тогда же появился впервые и «министр труда» — и тогда же вся Россия бросила работать. Да и сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Тогда сразу наступило исступление, острое умопомешательство. Все орали друг на друга за малейшее противоречие: «Я тебя арестую, сукин сын!».
Часто вспоминаю то негодование, с которым встречали мои будто бы сплошь чёрные изображения русского народа. …И кто же? Те самые, что вскормлены, вспоены той самой литературой, которая сто лет позорила буквально все классы, то есть «попа», «обывателя», мещанина, чиновника, полицейского, помещика, зажиточного крестьянина — словом, вся и всех, за исключением какого-то «народа» — безлошадного, конечно, — и босяков.
Сейчас все дома темны, в темноте весь город, кроме тех мест, где эти разбойничьи притоны, — там пылают люстры, слышны балалайки, видны стены, увешанные чёрными знамёнами, на которых белые черепа с надписями: «Смерть, смерть буржуям!»
Говорит, кричит, заикаясь, со слюной во рту, глаза сквозь криво висящее пенсне кажутся особенно яростными. Галстучек высоко вылез сзади на грязный бумажный воротничок, жилет донельзя запакощенный, на плечах кургузого пиджачка — перхоть, сальные жидкие волосы всклокочены… И меня уверяют, что эта гадюка одержима будто бы «пламенной, беззаветной любовью к человеку», «жаждой красоты, добра и справедливости»!
Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом — Чудь. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам cказал про себя: «из нас, как из древа, — и дубина, и икона», — в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев.
«От победы к победе — новые успехи доблестной Красной Армии. Расстрел 26 черносотенцев в Одессе…»
Слыхал, что и у нас будет этот дикий грабёж, какой уже идёт в Киеве, — «сбор» одежды и обуви… Но жутко и днём. Весь огромный город не живёт, сидит по домам, выходит на улицу мало. Город чувствует себя завоёванным как будто каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, я думаю, казались нашим предкам печенеги. А завоеватель шатается, торгует с лотков, плюёт семечками, «кроет матом». По Дерибасовской или движется огромная толпа, сопровождающая для развлечения гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого непременно за «павшего борца» (лежит в красном гробу…), или чернеют бушлаты играющих на гармонях, пляшущих и вскрикивающих матросов: «Эх, яблочко, куда котишься!»
Вообще, как только город становится «красным», тотчас резко меняется толпа, наполняющая улицы. Совершается некий подбор лиц… На этих лицах прежде всего нет обыденности, простоты. Все они почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем.
Я видел Марсово Поле, на котором только что совершили, как некое традиционное жертвоприношение революции, комедию похорон будто бы павших за свободу героев. Что нужды, что это было, собственно, издевательство над мёртвыми, что они были лишены честного христианского погребения, заколочены в гроба почему-то красные и противоестественно закопаны в самом центре города живых.
Из «Известий» (замечательный русский язык): «Крестьяне говорят, дайте нам коммуну, лишь бы избавьте нас от кадетов…»
Подпись под плакатом: «Не зарись, Деникин, на чужую землю!»
Кстати, об одесской чрезвычайке. Там теперь новая манера пристреливать — над клозетной чашкой.
«Предупреждение» в газетах: «В связи с полным истощением топлива, электричества скоро не будет». Итак, в один месяц все обработали: ни фабрик, ни железных дорог, ни трамваев, ни воды, ни хлеба, ни одежды — ничего!
Вчера поздно вечером, вместе с «комиссаром» нашего дома, явились измерять в длину, ширину и высоту все наши комнаты «на предмет уплотнения пролетариатом».
Почему комиссар, почему трибунал, а не просто суд? Все потому, что только под защитой таких священно-революционных слов можно так смело шагать по колено в крови…
В красноармейцах главное — распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылок, на лоб падает «шевелюр». Одеты в какую-то сборную рвань. Часовые сидят у входов реквизированных домов в креслах в самых изломанных позах. Иногда сидит просто босяк, на поясе браунинг, с одного боку висит немецкий тесак, с другого кинжал.
Призывы в чисто русском духе: «Вперёд, родные, не считайте трупы!»
Р. S. Тут обрываются мои одесские заметки. Листки, следующие за этими, я так хорошо закопал в одном месте в землю, что перед бегством из Одессы, в конце января 1920 года, никак не мог найти их.
Некоторые записки Бунина в виде дневниковых заметок о личных наблюдениях в период гражданской войны в России.
В вагоне трамвая молодой офицер не может расплатиться за билет. Бежавший из Симферополя критик Дерман рассказывает про творящийся там ужас. Рабочие и солдаты ходят по колено в крови. Один старик-полковник был зажарен живьём в паровозной топке. Повсюду слышно, что рассматривая русскую революцию не нужно быть объективным и беспристрастным. В трамвае ад, множество солдат с мешками убегают из Москвы, страшась, что будут посланы на защиту от немцев Петербурга.
На Поварской встречается мальчишка-солдат, тощий, паскудный, оборванный, вдребезги пьяный. Он назвал меня сукиным сыном. На стенах домов расклеены афиши, которые уличают Ленина и Троцкого в подкупе, в связях с немцами. Клестов сказал, что данные мерзавцы получили довольно порядочно денег.
В разговоре с полотёрами, те сказали, что дела очень плохи. Что ими управляют тюремные преступники. Что их следовало не выпускать, а расстрелять. Что при царе такого не было. Что из-за слабости народа, большевиков теперь не сопрёшь.
Повсюду манифестации, музыка, знамёна, плакаты. Везде слышны первобытные, утробные голоса: «Вставай, рабочий народ!». У женщин лица мордовские, чувашские, у мужчин сахалинские, преступные. Римлянами на лица каторжников ставились клейма. На этих лицах все видно без всякого клейма
Уже три недели со дня нашей погибели. Город и порт весь загаженный, мёртвый, пустой. Все дома темны, весь город в темноте, кроме разбойничьих притонов. Там слышны балалайки, пылают люстры. Стены там увешаны чёрными знамёнами с белыми черепами и надписями «Смерть буржуям!»
Слыхал, что как и в Киеве, здесь будет дикий грабёж - «сбор» обуви и одежды. Жутко даже в дневное время. Весь огромный город практически не живёт. Все сидят по домам, редко выходя на улицу. Город чувствует себя полностью завоёванным неким особым народом, кажущимся страшнее печенегов. При этом завоеватель шатается, плюёт семечками, торгует с лотков, «кроет матом». Встречаются толпы, сопровождающие для развлечения красный гроб очередного жулика, выдаваемого за «павшего борца». Везде чернеют бушлаты вскрикивающих, пляшущих и играющих на гармонях матросов.
На Марсовом Поле совершают традиционное жертвоприношение революции. Это комедия похорон, будто бы погибших за свободу героев. Это явное издевательство над мёртвыми. Они были лишены христианского честного погребения, заколочены в красные гробы и закопаны в центре города живых.
Вчера поздно вечером, люди совместно с «комиссаром» дома, прибыли измерять размеры наших комнат для уплотнения пролетариатом. Главным критерием красноармейцев является распущенность. Глаза наглые, мутные, в зубах папироска, картуз на затылок, одеты во всякую сборную рвань. Поблизости входов реквизированных домов сидят часовые во всевозможных изломанных позах. Встречаются просто босяки с браунингом на поясе, по бокам с кинжалом и немецким тесаком. Повсюду призывы в истинно русском духе: «Вперёд, не считая трупы!».
