Что может быть хуже, чем знание того, что твой мир рушится? Знакомы ли вы с таким ощущением, когда понимаешь, что не ты, не твои друзья и близкие больше не будут в безопасности? Что значит жить с мыслью о том, что ничего не станет, как прежде?
Вряд ли вы знаете, что значит жить в военное время. А вот я знаю.
Насколько мне известно, на нас напала армия Адриана. Я была очень удивлена, зная, что все игроки были против этого тирана. Наша разведка доложила, что Адриан включил ПАМУ, а тот чипировал людей. Также мы узнали, что в союз была привлечена Кесси Роуз. А знаете ли вы, для чего они это сделали? Для того, чтобы отомстить мне и моей команде и уничтожить наш родной мир.
Для того, чтобы противостоять врагам, мы создали свою армию. И по возможности пытаемся привлечь, как можно больше людей.
И кстати, меня поставили во главе этой армии. «Командир Джесси», как звучит?
В нашей армии существует несколько отрядов, во главе каждого стоит один человек. Отрядом Меченосцев руковожу я. Мы составляем большую часть армии. Здесь все довольно просто, нужно уметь сносно владеть мечом.
Есть у нас Отряд Лучников, во главе которого стоит Лукас. В этот отряд попасть уже сложнее. Здесь нужно уметь стрелять из лука, при этом попадая в цель на расстояние не менее восемнадцати метров (автор данного фанфика знает, каково это). Обычно участники этого отряда стоят на Патрульных Башнях и стреляют вглубь вражеских воинов.
Следующий — Отряд Подводников. Им управляет Нелл. Эта группа составляет меньшую часть нашей армии, так как их силы нам требуются реже всего. У каждого подводника есть свой водяной ранец, который крепится на спину. В нем скрывается длинный шланг с механизмом, который пропускает через себя воду, делая из нее настоящий кипяток, а затем выстреливает адской жидкостью в зазевавшегося врага. С помощью ранца подводники бесшумно передвигаются под водой, а чтобы атаковать, взмывают в воздух, повиснув на струе воды. Но все не так просто, как может показаться. Адриану удалось сделать чипы невосприимчивые к воде, иначе бы война закончилась, так и не начавшись.
И наконец последний. Отряд Дельтапланеристов, которым руководит Харпер. Это второй по численности отряд. Его задача состоит в том, чтобы с неба сбрасывать на врагов бомбы. Харпер удалось усовершенствовать дельтапланы так, чтобы ими можно было с легкостью управлять, не прибегая к помощи с земли.
Вы спросите, как именно работают все эти механизмы? А я вам отвечу: Айвор и Харпер догадались, что Сердце Из Красного Камня работает, как большая батарейка. Чтобы грамотно использовать всю эту энергию во благо, они раскололи это Сердце на огромное количество маленьких осколков. Так как в одном осколке содержится столько же энергии, сколько и в целом Сердце, у наших ученых получились много маленьких батареек с огромной мощностью. Каждый осколок ученые вложили в каждый механизм, каждого человека.
Я скажу еще кое-что. Наш город был осажден, поэтому, чтобы спасти выживших, мы приютили их в нашем храме. И теперь по коридорам ходят совершенно незнакомые люди. Я сама так-то не против, но самое неприятное то, что повсюду бегают маленькие дети, которые не считаются со старшими. Они не понимают всей опасности. Война им кажется обычной игрой. Глядя на их безмятежное развлечение, я все больше предаюсь тоске о своей прежней жизни. Когда все было безопасно и радостно.
Пишу эту историю я уже тогда, когда война закончилась. Снова мирное и спокойное время. Но все изменилось в корне. Я уже не могу воспринимать мир так, как раньше. Я все еще слышу вопли ужаса, боевые кличи. Я чувствую на губах и языке тот металлический привкус крови. Перед глазами встают картины битв, растерзанные трупы, карты с разными местностями. Каждую ночь я просыпаюсь от того, что мне кажется, будто за мной следят. И конечно, изменились сами люди, которые участвовали в этой войне. Такое ощущение, что они повзрослели на несколько лет, стали мрачнее, более нервными. Я завела дружбу со многими людьми, которые до этого казались мне противными. Но изменились мы не только внутренне, а еще и внешне.
Мне больно обо всем этом даже думать, но я постараюсь изложить на этих страницах всю историю, которая произошла в этой войне со всеми.
Лада Егорова
Война меняет человека. Как бы ни хотелось верить в то, что ты способен вернуться в гражданскую жизнь собой, - это самообман. Война, любой ее вид, ожесточает. Заставляет быть равнодушным – к смерти, к подчинению, к фатальным приказам. И даже не важно, в каком виде войны ты поучаствовал. Соприкоснувшись с ней однажды, ты больше никогда не покинешь ее, нося как ребенка в своем теле, памяти и душе.
Абстрактно где-то все еще существует твой дом. Он есть, есть город, в котором тебя должны ждать. Эта мысль согревает ровно до тех пор, пока ты туда не приезжаешь. А потом ты уже не чувствуешь, что дом – это дом. В целом, спектр твоих чувств трясет постоянно. Сбиваются ценности, теряются моральные устои, забываются идеалистические взгляды.
Тебя, в принципе, мало что интересует. Самой веселой шуткой по праву считается шутка про побратимство. А самой актуальной темой (и для юмора тоже) является смерть. Ну конечно, это ведь война. Ты черств, груб, всегда абстрагирован, направлен на себя. Медленно сходишь с ума. Неуютно здесь и неуютно в мирной жизни. Оттого ты и мечешься, в попытках найти душевный покой хоть где-то, бросая себя в самые разные сферы жизни, но в глубине души понимая, что ничего не найдешь.
Ты возвращаешься в ряды бойцов, но бойцов среди них можно пересчитать на пальцах. Люмпенизированное общество. Общество, утратившее цель, шатающееся как зомби в попытках обрести смысл пребывания здесь. Другая война. Война с самим собой. Война с глупостью. Война с деградацией. Воевать приходится каждый день. И не всегда победа на твоей стороне.
А в родном городе на улицах, в бывших местах общего досуга, в магазинах к тебе подходят некогда близкие люди или просто знакомые. Пытаются заговорить. Но их слова пусты. Как пусты и неинтересны тебе больше темы этих разговоров. Поэтому чаще всего ты говоришь, что уже пора идти. Извиняешься и быстрым шагом удаляешься прочь. Потому что ты уже не ты. И этот город, мирный и пассивный, больше не понимает твоих переживаний.
А дома (то есть, в бетонной коробке с теплым названием, не отражающим ныне действительности) семья ждет, что ты будешь тем же, кого они сопроводили когда-то на войну. Не хмурым, не закрытым в себе и день изо дня в голове не перебирающим отрывки событий. Они ждут, что ты будешь весел и жизнерадостен, будешь верить в добро и сострадание, любить и дарить любовь. Нет. Ты не готов раскрываться, они не готовы принимать нового тебя.
Объяснять свои переживания все равно, что биться головой об глухую стену. То же самое чувствуют и они. И кажется, что тут тебе больше нет места. Ни в этом доме, ни в этом городе, ни в этом обществе.
Ты можешь уйти с войны. Сбежать и уехать далеко. Но война никогда не покинет тебя, разрывами в памяти вороша то, что ты старался похоронить.
Война страшна не тем, что там отрывает руки и ноги. Война страшна тем, что там отрывает душу. Я недавно перечитывал выдержки из публикаций Светланы Алексиевич, которые цензура «завернула». Там была фраза: «Да где ж его найти на войне, хорошего человека?». Война оказывает на общество тот же эффект, что и публичная казнь − снимает все запреты. Раньше, в мирной жизни, был уровень «нельзя», а потом – бабах! Оказывается, можно убивать людей. И уровень «нельзя» падает, практически исчезает. Если можно убивать людей, значит, можно все. С психикой, с твоим мировоззрением это делает жуткие вещи, переворачивает шкалу ценностей и весь мир с ног на голову.
Сначала мы все думаем: «Я ж такой молодой и красивый, я центр вселенной. Я единственный и неповторимый. Меня не убьют». Потом тебе прилетает в бронежилет куском железа, и ты понимаешь, что ни фига, ничего подобного: «Оказывается, я не центр вселенной, а такой же кусок мяса, как и все. Оказывается, я так же могу валяться на обочине обгорелым куском грудины». Ты это понимаешь не мозгами, ты это чувствуешь своим мочевым пузырем. Меня могут убить – ты начинаешь ощущать это на 100%. Это меняет тебя полностью.
Снятие запретов – это самое страшное, что происходит на войне. Но самая большая проблема, это то, что будет после. Война проста тем, что есть чёрное и белое, «свои» и «чужие». Причём круг «своих» сужается до тех людей, с которыми общаешься лично. По-настоящему свои – это, по большому счёту, только твой взвод. Соседний батальон – это уже наполовину свои. Когда человек возвращается оттуда в мирную жизнь, он смотрит на людей, и это уже на треть свои. Я, когда вернулся из Чечни в Москву – да и не только я, все ветераны об этом говорят – почувствовал, что возникает ненависть к мирным людям, к гражданскому населению. Тебе хочется убивать, потому что «я там, а вы-то здесь че»?Человек – это не разум, а химия. Мы руководствуемся надпочечниками. Мы живем адреналином, эндорфином и всеми гормонами, которые вырабатывает наш организм. Наши эмоции зависят от этого. Война – это постоянное нахождение под страхом смерти, в напряжении, в ожидании. Организм перестает вырабатывать те гормоны, которые отвечают за положительные эмоции. У тебя уходит радость, доброжелательность, любовь – все положительные чувства. При этом гипертрофируется выделение таких гормонов, которые отвечают за ненависть, за агрессию, за желание убивать. Перестраивается не только твой мозг, перестраивается твой организм. Возвращаясь в мирную жизнь, ты первые полгода банально не сможешь улыбаться – у тебя нет тех гормонов, которые отвечают за радость. Мне на восстановление потребовалось лет пять. Шаламов писал, что как уходят чувства, так они и возвращаются. Умение любить возвращается последним.
Черное есть только одно – это смерть. Причем не каждая. Если прилетело в голову и ты умер сразу, ничего не почувствовав, это не такая уж и плохая смерть. Плохая смерть – это когда тебе всё оторвало, кишки вытащены, и ты лежишь, но всё понимаешь. Вот это по-настоящему чёрное. А все остальное – белое. Ты живой – это белое, тебя ранило – это тоже белое. Тебе повезло. Поэтому если черное это только смерть, то если мы взяли пленного, какого-то непонятного журналиста, считаем, что он диверсант, мы его избили, прикладом ему сломали нос – это белое. «А чего такого, мы же его не убили». Избиения и пытки на войне лежат в градации белого. Это мировоззрение опять же переносится сюда, в мирную жизнь. Ехал на машине, увидел, как неправильно припарковался какой-то придурок, вышел, избил его, тебе дают пять лет. За что? Что я такого сделал? Я ж его не убил. Или еще хуже, пелена с глаз спала, а под ногами - уже труп. Со мной один раз чуть так не было. Погнался за грабителем, который выхватил у девушки сумку. Вытащил нож. Слава богу, он скинул сумку на ходу, и я остановился. А догнал бы - убил. И даже не помнил бы как. Я был в состоянии абсолютного аффекта. Это тоже надо лечить. Обязательно нужна реабилитация, и это должна быть государственная программа. Это та проблема, с которой Украина столкнется после войны. И об этом надо задумываться сейчас.
Приведу два примера. Первый - это Цхинвали, две тысячи восьмой год. Когда около дубовой рощи, где грузинскую армию накрыла авиация, двое осетинских ополченцев на обочине дороги жгли труп грузинского солдата. Обложили его ветками и палками и жгли. Я спросил, зачем они это делают. Они сказали, что не из ненависти или глумления, но просто август месяц, плюс тридцать пять, воды в городе нет, трупы никто не закапывает и может начаться эпидемия. Я пошел фотографировать. Они предупредили, что у погибшего в разгрузке еще остались патроны, может постреливать. Я кивнул. Отфотографировал. Потом мы стояли, курили. На обочине в костре горело тело солдата. Время от времени ополченцы подкидывали в огонь дрова.
И второй пример. Россия. Лет пять назад. Пистехина Нина Александровна. Санитарный врач из Липецка. Мать погибшего в Чечне Дмитрия Пистехина, офицера. Сгорел от взрыва боеприпасов, когда пытался их потушить. Нине Александровне за смерть сына полагалось жилье. В любом регионе на выбор. Когда-то в истории России был еще такой период. Она выбрала Москву. И - о чудо, это жилье ей дали. Однокомнатную квартиру. В свежепостроенном доме Главкомата Внутренних войск. Я там был, у меня там друзья живут. Отличный дом, шикарное место. Но потом времена изменились. И решением суда эту московскую квартиру у неё под каким-то предлогом отобрали. Она сначала переселилась в гараж. Потом жила в подсобке у Льва Пономарева, в организации «За права человека». Ночевала на столе. А когда с ней встречался я, она жила на Курском вокзале. С двумя сумками документов. Иски, судебные решения, ссылки на законы, запросы в прокуратуру, отписки, отписки, отписки… Эта квартира стала её целью. Не как материальная ценность - как компенсация за гибель сына. Как благодарность от государства, за которое он погиб. И еще у неё была банка из-под майонеза. Когда на достала эту банку, я как-то сразу понял, что в ней окажется… Шерсть на затылке заранее полезла дыбом. В общем, в ней, в этой банке она носила с собой останки своего сына. Дмитрия Пистехина. Старшего лейтенанта. Она его так и не захоронила, все хотела установить причину смерти - государство это она ненавидела уже патологически и в официальную версию не верила. Но «органический материал», как это называется в судебно-медицинских документах, был сильно поврежден термически и для лабораторной работы был уже не пригоден. Так она и жила. На Курском вокзале. С двумя сумками документов. И банкой из-под майонеза. В которой лежали кости её сына.
Вопросы из зала:
Есть ли на войне место женщинам журналистам?
Аркадій Бабченко: Женщине на войне как журналисту легче, потому что это мужской мир и к ней в любом случае будет больше внимания. Ей будет проще получить какую-то информацию. Сложнее чисто в бытовом плане, потому что это опять же мужской мир. Я может быть сексист, но считаю, что женщине на войне не нужно быть, потому что хотелось бы, чтобы те изменения, которые происходят в голове, женщин не касались. Мы все видели, что война может сделать с человеческим телом. Убьет - ну, убьет. А если в лицо рваным железом попадет? Если лицо оторвет? Челюсть? Глаза выбьет? Ноги оторвет? Обгоришь? Мужик - ладно. Но война когда-то все равно закончится. А женщине будет тяжелее жить с такими ранениями.
Имеет ли журналист право брать в руки оружие?
Аркадій Бабченко: Брать в руки оружие – это табу. Только если тебе угрожает непосредственная опасность. Только для непосредственной защиты своей жизни. Журналист на войне – как священник. Если едешь волонтером, то ты обычный гражданин своей страны. Но если работаешь журналистом - то работаешь журналистом. Разгружать «гуманитарку» – да, конечно, без проблем. Но разгружать КАМАЗы с боеприпасами – уже нет. Твоя отстраненность – это с одной стороны хорошо, а с другой – плохо. Твоя профессиональная обязанность – разделить судьбу батальона, с которым ты находишься там. Если тебе суждено погибнуть с этими людьми, значит, придётся погибнуть. Оружие ты всё равно брать в руки не можешь. Но, с другой стороны, отстраненность является частью твоей безопасности. При попадании в плен это дает тебе возможность защищать себя своей непричастностью.
Где должна проходить грань в военной журналистике?
Аркадій Бабченко: Нельзя врать. Надо стараться быть объективным. Находясь на одной стороне, ты попадаешь под мировоззрение одних людей. Находясь на другой – под влияние иных. Журналистика – это в какой-то степени предательство. Ты используешь этих людей. Нельзя участвовать в преступлениях. Нельзя провоцировать и пропагандировать. Писать надо так, чтобы никого не подставить. Журналистика – это не писать, что думаешь, это, прежде всего, думать. Думай, о чём пишешь, потому что одно неосторожное слово может стоить кому-то жизни.
Аркадий Бабченко «Как война меняет человека»
Расшифровка Ліза Сівєц
Поучаствовать в проекте можно
Непрекращающийся конфликт постепенно меняет взгляды украинцев и ведет к "геополитическому разводу века", как об этом говорится в докладе "Атлантического совета". Речь идет об отдалении друг от друга двух стран, веками бывших частью одной империи, пишет колумнистка The Washington Post Энн Эпплбаум.
"Торговля между Россией и Украиной, чьи экономики были переплетены со времен Средневековья, сократилась. На Украине ее заменила торговля с Европой и остальным миром. Теперь Индия, а не Россия главный покупатель украинского продовольствия. Древние религиозные связи между двумя странами тоже исчезают: Украинская православная церковь теперь официально отделилась от Москвы. Даже связи между людьми слабеют: поскольку запреты на прямые перелеты между двумя странами теперь ограничивают передвижение, украинцы менее склонны жить и работать в России и ездят скорее в Польшу", - перечисляет автор статьи.
Некогда всемогущее культурное влияние России тоже исчезает. Украинские радиостанции обязаны давать в эфир определенный процент украинских песен, а многие российские государственные телеканалы запрещены на том основании, что они транслируют военную пропаганду. "Некоторые хотят пойти еще дальше: на прошлой неделе региональный законодательный орган во Львове, не подумав, заявил, что хочет запретить все русские книги и музыку. Обеспечить соблюдение такой меры в этой глубоко двуязычной стране не сможет никто", - отмечает Эпплбаум.
"В этих мелочных дискриминационных мерах выражено чувство бессилия из-за бесконечной войны. Они бессмысленны еще и потому, что более основательный, тектонический сдвиг уже идет. Благодаря войне и гневу против виновных в ней украинцы сами переходят на украинский - каждый год об этом говорит все больше людей. Благодаря войне различные регионы огромной страны сближаются все теснее", - считает журналистка. Все больше украинцев определяют себя как европейцев и понимают, что это означает необходимость гласности и организованности в стремлении к переменам, добавляет она.
Российское вторжение, изначально призванное наказать прозападное правительство Украины, подтолкнуло страну в радикально ином направлении. По мнению Эпплбаум, это напоминание о том, что якобы стратегические таланты Владимира Путина на самом деле весьма ограниченны: его вмешательство превратило некогда дружественную соседнюю страну во врага. "Украина - прекрасное напоминание о том, что насилие может иметь неожиданные последствия, а сиюминутная победа в долгосрочной перспективе - привести к поражению", - заключает Эпплбаум.
Как война меняет человека? Сложный вопрос… На мой взгляд, война страшна не тем, что там отрывают руки и ноги. Война страшна тем, что там отрывают душу. Я недавно перечитывал выдержки из публикаций Светланы Алексиевич, которые цензура «завернула». Там была фраза: «Да где ж его найти на войне, хорошего человека?». Война оказывает на общество тот же эффект, что и публичная казнь − снимает все запреты. Раньше, в мирной жизни, был уровень «нельзя», а потом – бабах! Оказывается, можно убивать людей. И уровень «нельзя» падает, практически исчезает. Если можно убивать людей, значит, можно все. С психикой, с твоим мировоззрением это делает жуткие вещи, переворачивает шкалу ценностей и весь мир с ног на голову.
Сначала мы все думаем: «Я ж такой молодой и красивый, я центр вселенной. Я единственный и неповторимый. Меня не убьют». Потом тебе прилетает в бронежилет куском железа, и ты понимаешь, что ни фига, ничего подобного: «Оказывается, я не центр вселенной, а такой же кусок мяса, как и все. Оказывается, я так же могу валяться на обочине обгорелым куском грудины». Ты это понимаешь не мозгами, ты это чувствуешь своим мочевым пузырем. Меня могут убить – ты начинаешь ощущать это на 100%. Это меняет тебя полностью.
Снятие запретов – это самое страшное, что происходит на войне. Но самая большая проблема, это то, что будет после. Война проста тем, что есть чёрное и белое, «свои» и «чужие». Причём круг «своих» сужается до тех людей, с которыми общаешься лично. По-настоящему свои – это, по большому счёту, только твой взвод. Соседний батальон – это уже наполовину свои. Когда человек возвращается оттуда в мирную жизнь, он смотрит на людей, и это уже на треть свои. Я, когда вернулся из Чечни в Москву – да и не только я, все ветераны об этом говорят – почувствовал, что возникает ненависть к мирным людям, к гражданскому населению. Тебе хочется убивать, потому что «я там, а вы-то здесь че»?
Человек – это не разум, а химия. Мы руководствуемся надпочечниками. Мы живем адреналином, эндорфином и всеми гормонами, которые вырабатывает наш организм. Наши эмоции зависят от этого. Война – это постоянное нахождение под страхом смерти, в напряжении, в ожидании. Организм перестает вырабатывать те гормоны, которые отвечают за положительные эмоции. У тебя уходит радость, доброжелательность, любовь – все положительные чувства. При этом гипертрофируется выделение таких гормонов, которые отвечают за ненависть, за агрессию, за желание убивать. Перестраивается не только твой мозг, перестраивается твой организм. Возвращаясь в мирную жизнь, ты первые полгода банально не сможешь улыбаться – у тебя нет тех гормонов, которые отвечают за радость. Мне на восстановление потребовалось лет пять. Шаламов писал, что как уходят чувства, так они и возвращаются. Умение любить возвращается последним.
О границах допустимого. Черное есть только одно – это смерть. Причем не каждая. Если прилетело в голову и ты умер сразу, ничего не почувствовав, это не такая уж и плохая смерть. Плохая смерть – это когда тебе всё оторвало, кишки вытащены, и ты лежишь, но всё понимаешь. Вот это по-настоящему чёрное. А все остальное – белое. Ты живой – это белое, тебя ранило – это в общем-то не так уж и плохо. Тебе в каком-то смысле даже повезло. Поэтому если черное это только смерть, то если мы взяли пленного, какого-то непонятного журналиста, считаем, что он диверсант, мы его избили, прикладом ему сломали нос – это белое. «А чего такого, мы же его не убили». Избиения и пытки на войне лежат в градации белого. Это мировоззрение опять же переносится сюда, в мирную жизнь. Ехал на машине, увидел, как неправильно припарковался какой-то придурок, вышел, избил его, тебе дают пять лет. За что? Что я такого сделал? Я ж его не убил. Или еще хуже, пелена с глаз спала, а под ногами - уже труп. Со мной один раз чуть так не было. Погнался за грабителем, который выхватил у девушки сумку. Вытащил нож. Слава богу, он скинул сумку на ходу, и я остановился. А догнал бы - убил. И даже не помнил бы как. Я был в состоянии абсолютного аффекта. Это тоже надо лечить. Обязательно нужна реабилитация, и это должна быть государственная программа. Это та проблема, с которой Украина столкнется после войны. И об этом надо задумываться сейчас.
УПД: Организаторы просили привести еще и конкретные примеры изменений психики на войне, с чем лично приходилось сталкиваться. Я в выступлении не успел этого сказать, напишу сейчас здесь. Два примера. Первый - это Цхинвали, две тысячи восьмой год. Когда около дубовой рощи, где грузинскую армию накрыла авиация, двое осетинских ополченцев на обочине дороги жгли труп грузинского солдата. Обложили его ветками и палками и жгли. Я спросил, зачем они это делают. Они сказали, что не из ненависти или глумления, но просто август месяц, плюс тридцать пять, воды в городе нет, трупы никто не закапывает и может начаться эпидемия. Я пошел фотографировать. Они предупредили, что у погибшего в разгрузке еще остались патроны, может постреливать. Я кивнул. Отфотографировал. Потом мы стояли, курили. На обочине в костре горело тело солдата. Время от времени ополченцы подкидывали в огонь дрова.
И второй пример. Россия. Лет пять назад. Пистехина Нина Александровна. Санитарный врач из Липецка. Мать погибшего в Чечне Дмитрия Пистехина, офицера. Сгорел от взрыва боеприпасов, когда пытался их потушить. Нине Александровне за смерть сына полагалось жилье. В любом регионе на выбор. Когда-то в истории России был еще такой период. Она выбрала Москву. И - о чудо, это жилье ей дали. Однокомнатную квартиру. В свежепостроенном доме Главкомата Внутренних войск. Я там был, у меня там друзья живут. Отличный дом, шикарное место. Но потом времена изменились. И решением суда эту московскую квартиру у неё под каким-то предлогом отобрали. Она сначала переселилась в гараж. Потом жила в подсобке у Льва Пономарева, в организации "За права человека". Ночевала на столе. А когда с ней встречался я, она жила на Курском вокзале. С двумя сумками документов. Иски, судебные решения, ссылки на законы, запросы в прокуратуру, отписки, отписки, отписки… Эта квартира стала её целью. Не как материальная ценность - как компенсация за гибель сына. Как благодарность от государства, за которое он погиб. И еще у неё была банка из-под майонеза. Когда на достала эту банку, я как-то сразу понял, что в ней окажется… Шерсть на затылке заранее полезла дыбом. В общем, в ней, в этой банке она носила с собой останки своего сына. Дмитрия Пистехина. Старшего лейтенанта. Она его так и не захоронила, все хотела установить причину смерти - государство это она ненавидела уже патологически и в официальную версию не верила. Но "органический материал", как это называется в судебно-медицинских документах, был сильно поврежден термически и для лабораторной работы был уже не пригоден. Так она и жила. На Курском вокзале. С двумя сумками документов. И банкой из-под майонеза. В которой лежали кости её сына.
Вопросы из зала:
Есть ли на войне место женщинам журналистам?
Аркадій Бабченко: Женщине на войне как журналисту легче, потому что это мужской мир и к ней в любом случае будет больше внимания. Ей будет проще получить какую-то информацию. Сложнее чисто в бытовом плане, потому что это опять же мужской мир. Я может быть сексист, но считаю, что женщине на войне не нужно быть, потому что хотелось бы, чтобы те изменения, которые происходят в голове, женщин не касались. Мы все видели, что война может сделать с человеческим телом. Убьет - ну, убьет. А если в лицо рваным железом попадет? Если лицо оторвет? Челюсть? Глаза выбьет? Ноги оторвет? Обгоришь? Мужик - ладно. Но война когда-то все равно закончится. А женщине будет тяжелее жить с такими ранениями.
Имеет ли журналист право брать в руки оружие?
Аркадій Бабченко: Брать в руки оружие – это табу. Только если тебе угрожает непосредственная опасность. Только для непосредственной защиты своей жизни. Журналист на войне – как священник. Если едешь волонтером, то ты обычный гражданин своей страны. Но если работаешь журналистом - то работаешь журналистом. Разгружать «гуманитарку» – да, конечно, без проблем. Но разгружать КАМАЗы с боеприпасами – уже нет. Твоя отстраненность – это с одной стороны хорошо, а с другой – плохо. Твоя профессиональная обязанность – разделить судьбу батальона, с которым ты находишься там. Если тебе суждено погибнуть с этими людьми, значит, придётся погибнуть. Оружие ты всё равно брать в руки не можешь. Но, с другой стороны, отстраненность является частью твоей безопасности. При попадании в плен это дает тебе возможность защищать себя своей непричастностью.
Где должна проходить грань в военной журналистике?
Аркадій Бабченко: Нельзя врать. Надо стараться быть объективным. Находясь на одной стороне, ты попадаешь под мировоззрение одних людей. Находясь на другой – под влияние иных. Журналистика – это в какой-то степени предательство. Ты используешь этих людей. Нельзя участвовать в преступлениях. Нельзя провоцировать и пропагандировать. Писать надо так, чтобы никого не подставить. Журналистика – это не писать, что думаешь, это, прежде всего, думать. Думай, о чём пишешь, потому что одно неосторожное слово может стоить кому-то жизни.
Аркадий Бабченко
Львовский Медиафорум
Расшифровка Ліза Сівєц
http://lvivmediaforum.com/istoriyi-z-peredovoyi/
Как обычно, кто считает нужным, сколько считает нужным.
Либо перевести с любого терминала или банкомата, а также в отделениях "Евросети", "Связного", "МТС", "Альт-Телеком", просто набрав или продиктовав кассиру Яндекс.кошелек номер:
410 011 372 145 462
Для пользователей WebMoney кошелек номер:
R361089635093
В Сбербанке карта номер:
4276 3801 0488 9691
Мультивалютная карта "Приватбанка" номер:
5168 7423 3613 0608.
Для пользователей MasterCard, VISA и Maestro карта номер:
4276 3801 0488 9691
Либо просто кинуть на телефон (МТС)
8 915 237 41 78
