Шел третий год войны. Взрослых здоровых мужчин в аиле не было, и потому жену моего старшего брата Садыка (он также был на фронте), Джамилю, бригадир послал на чисто мужскую работу - возить зерно на станцию. А чтоб старшие не тревожились за невесту, направил вместе с ней меня, подростка. Да ещё сказал: пошлю с ними Данияра.
Джамиля была хороша собой - стройная, статная, с иссиня-черными миндалевидными глазами, неутомимая, сноровистая. С соседками ладить умела, но если её задевали, никому не уступала в ругани. Я горячо любил Джамилю. И она любила меня. Мне кажется, что и моя мать втайне мечтала когда-нибудь сделать её властной хозяйкой нашего семейства, жившего в согласии и достатке.
На току я встретил Данияра. Рассказывали, что в детстве он остался сиротой, года три мыкался по дворам, а потом подался к казахам в Чакмакскую степь. Раненая нога Данияра (он только вернулся с фронта) не сгибалась, потому и отправили его работать с нами. Он был замкнутым, и в аиле его считали человеком со странностями. Но в его молчаливой, угрюмой задумчивости таилось что-то такое, что мы не решались обходиться с ним запанибрата.
А Джамиля, так уж повелось, или смеялась над ним, или вовсе не обращала на него внимания. Не каждый бы стал терпеть её выходки, но Данияр смотрел на хохочущую Джамилю с угрюмым восхищением.
Однако наши проделки с Джамилей окончились однажды печально. Среди мешков был один огромный, на семь пудов, и мы управлялись с ним вдвоем. И как-то на току мы свалили этот мешок в бричку напарника. На станции Данияр озабоченно разглядывал чудовищный груз, но, заметив, как усмехнулась Джамиля, взвалил мешок на спину и пошел. Джамиля догнала его: «Брось мешок, я же пошутила!» - «Уйди!» - твердо сказал он и пошел по трапу, все сильнее припадая на раненую ногу… Вокруг наступила мертвая тишина. «Бросай!» - закричали люди. «Нет, он не бросит!» - убежденно прошептал кто-то.
Весь следующий день Данияр держался ровно и молчаливо. Возвращались со станции поздно. Неожиданно он запел. Меня поразило, какой страстью, каким горением была насыщена мелодия. И мне вдруг стали понятны его странности: мечтательность, любовь к одиночеству, молчаливость. Песни Данияра всполошили мою душу. А как изменилась Джамиля!
Каждый раз, когда ночью мы возвращались в аил, я замечал, как Джамиля, потрясенная и растроганная этим пением, все ближе подходила к бричке и медленно тянула к Данияру руку… а потом опускала её. Я видел, как что-то копилось и созревало в её душе, требуя выхода. И она страшилась этого.
Однажды мы, как обычно, ехали со станции. И когда голос Данияра начал снова набирать высоту, Джамиля села рядом и легонько прислонилась головой к его плечу. Тихая, робкая… Песня неожиданно оборвалась. Это Джамиля порывисто обняла его, но тут же спрыгнула с брички и, едва сдерживая слезы, резко сказала: «Не смотри на меня, езжай!»
И был вечер на току, когда я сквозь сон увидел, как с реки пришла Джамиля, села рядом с Данияром и припала к нему. «Джамилям, Джамалтай!» - шептал Данияр, называя её самыми нежными казахскими и киргизскими именами.
Вскоре задул степняк, помутилось небо, пошли холодные дожди - предвестники снега. И я увидел Данияра, шагавшего с вещмешком, а рядом шла Джамиля, одной рукой держась за лямку его мешка.
Сколько разговоров и пересудов было в аиле! Женщины наперебой осуждали Джамилю: уйти из такой семьи! с голодранцем! Может быть, только я один не осуждал её.
Для чего живёт человек? Должен ли он терпеть что-то ради соблюдения установленных норм и традиций? Может быть, самое главное, чтобы человек мог быть счастливым, даже если это нарушает общепринятые правила? Такие вопросы ставит перед читателями Чингиз Айтматов в повести «Джамиля». Он словно призывает читателя остановиться и задуматься не только над смыслом повести, но и над своей собственной жизнью. Это лирическое произведение, написанное удивительно поэтичным языком. Читаешь, и в твоём сердце загораются те же чувства. И даже после прочтения остаётся ощущение лёгкой грусти и теплоты в душе.
Писатель рассказывает историю о любви и преданности самому себе, затрагивая вопрос того, что же нужно человеку больше всего. Джамиля была замужней женщиной, но выходила замуж не по любви. Она была красивой и стройной, а по характеру бойкой – совсем не такой, какой должна быть замужняя киргизская женщина. Муж был на войне, иногда он присылал письма, в которых всё больше обращался к родственникам. И лишь в самом конце несколько сухих строк писал для жены. Возможно, Садык не любил Джамилю, а может быть, просто не понимал, как важно женщине чувствовать теплоту. Но Джамиля понимала, чего ей не хватает, не побоялась быть не понятой своим народом и приняла решение, которое дало ей шанс почувствовать себя счастливой и любимой женщиной.
На нашем сайте вы можете скачать книгу "Джамиля" Айтматов Чингиз Торекулович бесплатно и без регистрации в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.
Шел третий год войны. Взрослых здоровых мужчин в аиле не было, и потому жену моего стар-шего брата Садыка (он также был на фронте), Джамилю, бригадир послал на чисто мужскую работу — возить зерно на станцию. А чтоб старшие не трево-жи-лись за невесту, направил вместе с ней меня, подростка. Да ещё сказал: пошлю с ними Данияра.
Джамиля была хороша собой — стройная, статная, с иссиня-черными миндале-вид-ными глазами, неуто-мимая, сноро-ви-стая. С сосед-ками ладить умела, но если её заде-вали, никому не усту-пала в ругани. Я горячо любил Джамилю. И она любила меня. Мне кажется, что и моя мать втайне мечтала когда-нибудь сделать её властной хозяйкой нашего семей-ства, жившего в согласии и достатке.
На току я встретил Данияра. Расска-зы-вали, что в детстве он остался сиротой, года три мыкался по дворам, а потом подался к казахам в Чакмак-скую степь. Раненая нога Данияра (он только вернулся с фронта) не сгиба-лась, потому и отпра-вили его рабо-тать с нами. Он был замкнутым, и в аиле его считали чело-веком со стран-но-стями. Но в его молча-ливой, угрюмой задум-чи-вости таилось что-то такое, что мы не реша-лись обхо-диться с ним запа-ни-брата.
А Джамиля, так уж пове-лось, или смея-лась над ним, или вовсе не обра-щала на него внимания. Не каждый бы стал терпеть её выходки, но Данияр смотрел на хохо-чущую Джамилю с угрюмым восхи-ще-нием.
Однако наши проделки с Джамилей окон-чи-лись однажды печально. Среди мешков был один огромный, на семь пудов, и мы управ-ля-лись с ним вдвоем. И как-то на току мы свалили этот мешок в бричку напар-ника. На станции Данияр озабо-ченно разгля-дывал чудо-вищный груз, но, заметив, как усмех-ну-лась Джамиля, взвалил мешок на спину и пошел. Джамиля догнала его: «Брось мешок, я же пошу-тила!» — «Уйди!» — твердо сказал он и пошел по трапу, все сильнее припадая на раненую ногу... Вокруг насту-пила мертвая тишина. «Бросай!» — закри-чали люди. «Нет, он не бросит!» — убеж-денно прошептал кто-то.
Весь следу-ющий день Данияр держался ровно и молча-ливо. Возвра-ща-лись со станции поздно. Неожи-данно он запел. Меня пора-зило, какой стра-стью, каким горе-нием была насы-щена мелодия. И мне вдруг стали понятны его стран-ности: мечта-тель-ность, любовь к одино-че-ству, молча-ли-вость. Песни Данияра вспо-ло-шили мою душу. А как изме-ни-лась Джамиля!
Каждый раз, когда ночью мы возвра-ща-лись в аил, я замечал, как Джамиля, потря-сенная и растро-ганная этим пением, все ближе подхо-дила к бричке и медленно тянула к Данияру руку... а потом опус-кала её. Я видел, как что-то копи-лось и созре-вало в её душе, требуя выхода. И она стра-ши-лась этого.
Однажды мы, как обычно, ехали со станции. И когда голос Данияра начал снова наби-рать высоту, Джамиля села рядом и легонько присло-ни-лась головой к его плечу. Тихая, робкая... Песня неожи-данно оборва-лась. Это Джамиля поры-висто обняла его, но тут же спрыг-нула с брички и, едва сдер-живая слезы, резко сказала: «Не смотри на меня, езжай!»
И был вечер на току, когда я сквозь сон увидел, как с реки пришла Джамиля, села рядом с Дани-яром и припала к нему. «Джамилям, Джамалтай!» — шептал Данияр, называя её самыми нежными казах-скими и киргиз-скими именами.
Вскоре задул степняк, пому-ти-лось небо, пошли холодные дожди — пред-вест-ники снега. И я увидел Данияра, шагав-шего с вещмешком, а рядом шла Джамиля, одной рукой держась за лямку его мешка.
Сколько разго-воров и пере-судов было в аиле! Женщины напе-ребой осуж-дали Джамилю: уйти из такой семьи! с голо-дранцем! Может быть, только я один не осуждал её.
Шел третий год войны. Взрослых здоровых мужчин в аиле не было, и потому жену моего старшего брата Садыка (он также был на фронте), Джамилю, бригадир послал на чисто мужскую работу — возить зерно на станцию. А чтоб старшие не тревожились за невесту, направил вместе с ней меня, подростка. Да ещё сказал: пошлю с ними Данияра.
Джамиля была хороша собой — стройная, статная, с иссиня-черными миндалевидными глазами, неутомимая, сноровистая. С соседками ладить умела, но если её задевали, никому не уступала в ругани. Я горячо любил Джамилю. И она любила меня. Мне кажется, что и моя мать втайне мечтала когда-нибудь сделать её властной хозяйкой нашего семейства, жившего в согласии и достатке.
На току я встретил Данияра. Рассказывали, что в детстве он остался сиротой, года три мыкался по дворам, а потом подался к казахам в Чакмакскую степь. Раненая нога Данияра (он только вернулся с фронта) не сгибалась, потому и отправили его работать с нами. Он был замкнутым, и в аиле его считали человеком со странностями. Но в его молчаливой, угрюмой задумчивости таилось что-то такое, что мы не решались обходиться с ним запанибрата.
А Джамиля, так уж повелось, или смеялась над ним, или вовсе не обращала на него внимания. Не каждый бы стал терпеть её выходки, но Данияр смотрел на хохочущую Джамилю с угрюмым восхищением.
Однако наши проделки с Джамилей окончились однажды печально. Среди мешков был один огромный, на семь пудов, и мы управлялись с ним вдвоем. И как-то на току мы свалили этот мешок в бричку напарника. На станции Данияр озабоченно разглядывал чудовищный груз, но, заметив, как усмехнулась Джамиля, взвалил мешок на спину и пошел. Джамиля догнала его: «Брось мешок, я же пошутила!» — «Уйди!» — твердо сказал он и пошел по трапу, все сильнее припадая на раненую ногу… Вокруг наступила мертвая тишина. «Бросай!» — закричали люди. «Нет, он не бросит!» — убежденно прошептал кто-то.
Весь следующий день Данияр держался ровно и молчаливо. Возвращались со станции поздно. Неожиданно он запел. Меня поразило, какой страстью, каким горением была насыщена мелодия. И мне вдруг стали понятны его странности: мечтательность, любовь к одиночеству, молчаливость. Песни Данияра всполошили мою душу. А как изменилась Джамиля!
Каждый раз, когда ночью мы возвращались в аил, я замечал, как Джамиля, потрясенная и растроганная этим пением, все ближе подходила к бричке и медленно тянула к Данияру руку… а потом опускала её. Я видел, как что-то копилось и созревало в её душе, требуя выхода. И она страшилась этого.
Однажды мы, как обычно, ехали со станции. И когда голос Данияра начал снова набирать высоту, Джамиля села рядом и легонько прислонилась головой к его плечу. Тихая, робкая… Песня неожиданно оборвалась. Это Джамиля порывисто обняла его, но тут же спрыгнула с брички и, едва сдерживая слезы, резко сказала: «Не смотри на меня, езжай!»
Шел третий год войны. Взрослых здоровых мужчин в аиле не было, и потому жену моего старшего брата Садыка (он также был на фронте), Джамилю, бригадир послал на чисто мужскую работу - возить зерно на станцию. А чтоб старшие не тревожились за невесту, направил вместе с ней меня, подростка. Да ещё сказал: пошлю с ними Данияра.
Джамиля была хороша собой - стройная, статная, с иссиня-черными миндалевидными глазами, неутомимая, сноровистая. С соседками ладить умела, но если её задевали, никому не уступала в ругани. Я горячо любил Джамилю. И она любила меня. Мне кажется, что и моя мать втайне мечтала когда-нибудь сделать её властной хозяйкой нашего семейства, жившего в согласии и достатке.
На току я встретил Данияра. Рассказывали, что в детстве он остался сиротой, года три мыкался по дворам, а потом подался к казахам в Чакмакскую степь. Раненая нога Данияра (он только вернулся с фронта) не сгибалась, потому и отправили его работать с нами. Он был замкнутым, и в аиле его считали человеком со странностями. Но в его молчаливой, угрюмой задумчивости таилось что-то такое, что мы не решались обходиться с ним запанибрата.
А Джамиля, так уж повелось, или смеялась над ним, или вовсе не обращала на него внимания. Не каждый бы стал терпеть её выходки, но Данияр смотрел на хохочущую Джамилю с угрюмым восхищением.
Однако наши проделки с Джамилей окончились однажды печально. Среди мешков был один огромный, на семь пудов, и мы управлялись с ним вдвоем. И как-то на току мы свалили этот мешок в бричку напарника. На станции Данияр озабоченно разглядывал чудовищный груз, но, заметив, как усмехнулась Джамиля, взвалил мешок на спину и пошел. Джамиля догнала его: "Брось мешок, я же пошутила!" - "Уйди!" - твердо сказал он и пошел по трапу, все сильнее припадая на раненую ногу... Вокруг наступила мертвая тишина. "Бросай!" - закричали люди. "Нет, он не бросит!" - убежденно прошептал кто-то.
Весь следующий день Данияр держался ровно и молчаливо. Возвращались со станции поздно. Неожиданно он запел. Меня поразило, какой страстью, каким горением была насыщена мелодия. И мне вдруг стали понятны его странности: мечтательность, любовь к одиночеству, молчаливость. Песни Данияра всполошили мою душу. А как изменилась Джамиля!
Каждый раз, когда ночью мы возвращались в аил, я замечал, как Джамиля, потрясенная и растроганная этим пением, все ближе подходила к бричке и медленно тянула к Данияру руку... а потом опускала её. Я видел, как что-то копилось и созревало в её душе, требуя выхода. И она страшилась этого.
Однажды мы, как обычно, ехали со станции. И когда голос Данияра начал снова набирать высоту, Джамиля села рядом и легонько прислонилась головой к его плечу. Тихая, робкая... Песня неожиданно оборвалась. Это Джамиля порывисто обняла его, но тут же спрыгнула с брички и, едва сдерживая слезы, резко сказала: "Не смотри на меня, езжай!"
И был вечер на току, когда я сквозь сон увидел, как с реки пришла Джамиля, села рядом с Данияром и припала к нему. "Джамилям, Джамалтай!" - шептал Данияр, называя её самыми нежными казахскими и киргизскими именами.
Вскоре задул степняк, помутилось небо, пошли холодные дожди - предвестники снега. И я увидел Данияра, шагавшего с вещмешком, а рядом шла Джамиля, одной рукой держась за лямку его мешка.
Сколько разговоров и пересудов было в аиле! Женщины наперебой осуждали Джамилю: уйти из такой семьи! с голодранцем! Может быть, только я один не осуждал её.
