и немцы отступали от Москвы.
ПЕЛЬМЕНИ
На кухне делали пельмени.
Стучали миски и ключи.
Разледеневшие поленья,
шипя, ворочались в печи.
Л е т а л цветастый тетин фартук,
и перец девочки толкли,
и струйки розовые фарша
из круглых дырочек текли.
И, обволокиутый туманом,
в дыханьях мяса и муки,
граненым пристальным стаканом
Я резал белые кружки.
Прилипла к мясу строчка текста,
что бой суровый на земле,
но пела печь, и было тесно
кататься тесту на столе!
О год тяжелый, год военный,
ты на сегодня нас прости.
Пускай тяжелый дух пельменный
поможет душу отвести.
Пускай назавтра нету денег
и снова горестный паек,
но пусть - мука на лицах девок
л печь веселая поет!
Пускай сейчас никто не тужит
и в луке руки у стряпух...
Кружи нам головы и души,
пельменный дух, тяжелый дух!
АРМИЯ
Е.
И.
Дубининой.
В палате выключили радио,
и кто-то гладил мне вихор...
В зиминском госпитале раненым
д а в а л концерт наш детский хор.,
Уже начать нам знаки д е л а л и.
Двумя рядами у стены
стояли мальчики и девочки
перед героями войны.
Они,родные, к
некрасивые,"
с большими впадинами глаз
и сами ж а л к и е,
несильные,
смотрели с жалостью на н а с /
В тылу измученные битвами,
худы, заморены, бледны,
в своих пальтишках драных
для них героями войны.
О, взгляды долгие, подробные!
О, сострадание сестер!
Но вот: «Вставай, страна огромная!»
запел, запел наш детский хор.
А вот запел хохол из Винницы.
Халат был в пятнах киселя,
и войлок сквозь клеенку выбился
на черном ложе костыля.
Запел бурят на подоконнике,
запел сапер из Костромы.
Солдаты пели, словно школьники,
и, как солдаты, пели мы.
Все пели праведно и доблестно->
и няня в стареньком платке,
и в сапогах кирзовых докторша,
забывши градусник в руке.
Разрывы слышались нам дальние,
и было свято и светло...
Вот это все и было -Армия,
Все это Родину спасло.
Ошеломив меня, мальчишку
едва одиннадцати лет,
мне дали Хлебникова книжку!
«Учись! Вот это был поэт...»
тихо принял книжку эту,
и был я, помню, поражен
и преднеловьем, и портретом,
и очень малым тиражом.
Мать в середину заглянула,
вздохнула: «Тоже мне добро...» -
ио книжку в «Правду» обернула,
где сводки Совинформбюро.
Я в магазин, собрав силенки,
бежал с кошелкою бегом,
чтоб взять по карточкам селедки,
а если выдадут - бекон.
ф
Ворчал знакомый: «Что-то ноне,
сынок, ты поздно подошел...» -
и на руке писал мне номер
химическим карандашом.
Занявши очередь, я вскоре
косой забор перелезал,
и через ямины -и взгорья
я направлялся на вокзал.
А там живой бедой народной,
оборван и на слово лют,
гудел, голодный и холодный,
эвакуированный люд.
Ревел папан, стонали слабо
сыпнотифозные в углах,
и ненричесанные бабы
сидели злые на узлах.
Мне места не было усесться.
Я шел, толкаясь, худ и мал,
и книжку Хлебникова к сердцу
я молчаливо прижимал.
НАСТЯ КАРПОВА
Пимчти Г.
Дубининой
Настя Карпова, паша деповская,
говорила мне, пацану:
«Чем же я им всем не таковская?
Пристают они почему?
Неужели нету понятия -
только Петька мне нужен мой.
Поскорей бы кончалась, проклятая..,
Поскорей бы вернулся домой...»
Настя Карпова,
Настя Карпова!
Млели парни, чумели чины.
Было столько в глазах ее карего,
что почти они были черны!
Приставали к ней, приставали,
с комплиментами каждый лез.
Увидав ее, привставали
за обедом смазчики с рельс.
А один интендант военный,
в чай подкладывая сахарин,
с убежденностью откровенной
звал уехать на Сахалин:
«Понимаете,
понимаете -
это вы должны- понимать,
вы всю жизнь мою поломаете,
а зачем ее вам ломать!»
Настя голову запрокидывала,
хохотала и чай пила.
Столько баб ей в Зиме завидовало,
что т а к а я она была!
Настя Карпова,
Настя Карпова,
сколько - помню - со всех сторон
над твоей головою каркало
молодых и старых ворон!
Сплетни, сплетни, ее обличавшие,
становились все злей и злей.
Все, отпор ее получавшие,
мстили сплетнями этими ей.
И когда в конце сорок третьего
прибыл раненый муж домой,
о"л сначала со сплетнями встретился,
а потом у ж е с Настей самой.
Верят сплетням сильней, чем любимым.
Он собой по-солдатски владел.
Не ругал ее и не бил он,
тяжело и темно глядел.
Складка лба поперек
Планки орденские на груди.
«Все вы тут, пока мы воевали...
Собирай свои шмотки.
Настя встала, как будто при смерти,
будто в обмороке была,
и беспомощно слезы брызнули,
и пошла она,
Шла она от дерева к дереву
посреди труда и войны
под ухмылки прыщавого деверя
и его худосочной жены.
Шла потерянно. Ноги не слушались,
и, пробив мою душу навек,
тяжело ее слезы рушились,
до земли пробивая снег...
КАРТИНКА
ДЕТСТВА
Работая локтями, мы б е ж а л и, -
кого-то люди били на б а з а р е.
Как можно было это просмотреть!
Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу,
зачерпывали валенками воду
и сопли забывали утереть. к
И замерли. В сердчишках что-то сжалось,
когда мы увидали, как сужалось
кольцо тулупов, дох и капелюх,
как он стоял у овощного р я д а,
вобравши в плечи голову от града
тычков, пинков, плевков и оплеух.
Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой.
Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой.
Кровь появилась. И пошло всерьез.
Все вздыбились. Все скопом з а в и з ж а л и,
обрушившись дрекольем и в о ж ж а м и,
железными штырями от колес.
Зря он хрипел им: «Братцы, что вы, братцы..
толпа глухою стала, разъярясь.
Толпа на тех, кто плохо бил, роптала,
и нечто, с телом схожее, топтала
в снегу весеннем, превращенном в грязь.
Со вкусом били. С выдумкою. Сочно.
Я видел, как сноровисто и точно
лежачему под самый-самый дых,
извожены в грязи, в навозной ж и ж е,
все добавляли чьи-то сапожищи
с засаленными ушками на них.
Их обладатель - парень с честной мордой
и честностью своею страшно гордый -
все бил да приговаривал: «Шалишь!..»
Бил с правотой уверенной, весомой,
и, взмокший, раскрасневшийся, веселый,
он крикнул мне: «Добавь и ты, малыш!»
Не помню, сколько их, галдевших, било.
Быть может, сто, быть может, больше было,
но я, мальчишка, плакал от стыда.
И если сотня, воя оголтело,
кого-то бьет, - пусть д а ж е и за дело! -
сто первым я не буду и и когда 1
РАБОЧАЯ
КОСТЬ
В.
И.
Дубинину
Не в льстивом унижении
под камуфляжем фраз -
я вырос в уважении
к тебе, рабочий класс.
Оставив шутки смачные,
меня, воины д ш ё ,
вы принимали, смазчики
зимннского депо.
Иван Фаддеич Прохоров,
На самом деле это давнее стихотворение Евтушенко называется "Картинка детства",
но ключевая строчка звучит в наши дни очень современно!
Работая локтями, мы бежали,-
кого-то люди били на базаре.
Как можно было это просмотреть!
Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу,
зачерпывая валенками воду
и сопли забывали утереть.
И замерли. В сердчишках что-то сжалось,
когда мы увидали, как сужалось
кольцо тулупов, дох и капелюх,
как он стоял у овощного ряда,
вобравши в плечи голову от града
тычков, пинков, плевков и оплеух.
Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой.
Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой.
Кровь появилась. И пошло всерьез.
Все вздыбились. Все скопом завизжали,
обрушившись дрекольем и вожжами,
железными штырями от колес.
Зря он хрипел им: "Братцы, что вы, братцы..." -
толпа сполна хотела рассчитаться,
толпа глухою стала, разъярясь.
Толпа на тех, кто плохо бил, роптала,
и нечто, с телом схожее, топтала
в снегу весеннем, превращенном в грязь.
Со вкусом били. С выдумкою. Сочно.
Я видел, как сноровисто и точно
лежачему под самый-самый дых,
извожены в грязи, в навозной жиже,
всё добавляли чьи-то сапожищи,
с засаленными ушками на них.
Их обладатель - парень с честной мордой
и честностью своею страшно гордый -
все бил да приговаривал: "Шалишь!..."
Бил с правотой уверенной, весомой,
и, взмокший, раскрасневшийся, веселый,
он крикнул мне: "Добавь и ты, малыш!"
Не помню, сколько их, галдевших, било.
Быть может, сто, быть может, больше было,
но я, мальчишка, плакал от стыда.
И если сотня, воя оголтело,
кого-то бьет,- пусть даже и за дело! -
сто первым я не буду никогда!
Работая локтями, мы бежали,-
кого-то люди били на базаре.
Как можно было это просмотреть!
Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу,
зачерпывая валенками воду
и сопли забывали утереть.
И замерли. В сердчишках что-то сжалось,
когда мы увидали, как сужалось
кольцо тулупов, дох и капелюх,
как он стоял у овощного ряда,
вобравши в плечи голову от града
тычков, пинков, плевков и оплеух.
Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой.
Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой.
Кровь появилась. И пошло всерьез.
Все вздыбились. Все скопом завизжали,
обрушившись дрекольем и вожжами,
железными штырями от колес.
Зря он хрипел им: «Братцы, что вы, братцы…» -
толпа сполна хотела рассчитаться,
толпа глухою стала, разъярясь.
Толпа на тех, кто плохо бил, роптала,
и нечто, с телом схожее, топтала
в снегу весеннем, превращенном в грязь.
Со вкусом били. С выдумкою. Сочно.
Я видел, как сноровисто и точно
лежачему под самый-самый дых,
извожены в грязи, в навозной жиже,
всё добавляли чьи-то сапожищи,
с засаленными ушками на них.
Их обладатель - парень с честной мордой
и честностью своею страшно гордый -
все бил да приговаривал: «Шалишь!…»
Бил с правотой уверенной, весомой,
и, взмокший, раскрасневшийся, веселый,
он крикнул мне: «Добавь и ты, малыш!»
Не помню, сколько их, галдевших, било.
Быть может, сто, быть может, больше было,
но я, мальчишка, плакал от стыда.
И если сотня, воя оголтело,
кого-то бьет,- пусть даже и за дело! -
сто первым я не буду никогда!
