Во всем, что делается в правительстве с образованием, нарушен главный принцип. Он таков: в школе, в школьных делах понимает ровно один человек — учитель. Тот, кто не ходит в класс — причем не иногда, в качестве свадебного генерала — а каждый день или хоть несколько раз в неделю, тот вообще, по-хорошему, должен бы молчать об этих делах. Молчать и вежливо слушать, что добрый учитель скажет. Но сделано ровно наоборот. Единственным, кто не получил никакого голоса в ходе бесконечной реформы образования, оказался учитель. Собственно, этого достаточно, это приговор.
Лет примерно пятнадцать назад захотелось мне для журнала «Эксперт» поговорить на гуманитарные темы с тогда еще живым академиком Александром Михайловичем Панченко. Звоню ему, он подходит к телефону, и я представляюсь и говорю: «Скажите, Александр Михайлович, что с нами происходит?» Если вы хотя бы раз видели его по телевизору, то помните его великолепный могучий бас. И вот он говорит мне по телефону: «Ну что, — своим могучим басом, растягивая слова. — Мы — гибнем». Мне это запомнилось на всю жизнь. Запомнилось в первую очередь потому, что он оказался прав.
В случае с образованием — мы можем констатировать, что оно погибло. Образование как единая система, на мой взгляд, находится за точкой невозврата. И восстановить его, пожалуй, уже нельзя. Если когда-нибудь у кого-нибудь дойдут руки, образование придется делать заново.
Дело в том, что если смотреть на образование — прежде всего школьное — оказывается, что это такая двойственная вещь. Выполняет она две ключевые функции. С одной стороны, образование — это система социализации конкретного индивидуума. Ходит в школу маленький человек. Его там через какие-то шестеренки пропускают, он выходит индивидуумом, социализированным именно в этом обществе — готовым для жизни, дальнейшего продвижения именно в нем.
С другой стороны, система образования — это, конечно, нациеобразующая институция. Знаменитая фраза Бисмарка о том, что битву при Садовой выиграл школьный учитель, об этом и сказана. Без прусской школы не было бы прусской армии, не было бы прусского государства: прусская школа сделала нацию, которая оказалась способна на такие-то деяния. Такой вот штуки, как школа, которая была бы готова воспроизводить нацию, в России больше нет.
У меня нет ощущения, что школы не стало случайно. У меня есть ощущение, что она была сознательно реформирована таким образом, что в итоге оказалась разрушенной. Потому что, когда идет броуновское движение — чисто случайное, что в голову взбредет, то мы и воротим, -то исходя из простых соображений теории вероятности, должно быть что-то на пользу, а что-то во вред. Но здесь, в образовательной реформе, если и есть какие-то плюсы, то их надо очень специально искать. И я их, честно говоря, не вижу.
Я бы рад был присоединиться к модным сегодня конспирологам и сказать, что реформа — это заговор мировой буржуазии или еще чей-то. Но самое плохое в том, что и этого я сказать не могу. Потому что даже и заговора там не видно. Единственное, что прослеживается в этом бесконечном реформировании (вообще, это совесть надо иметь: более десяти лет непрерывно реформируют; лучше бы уж взяли и убили сразу!) — так вот, единственный замысел, который прослеживается с начала до конца — это замысел экономии.
Правительство рассматривает образование как затратную сферу. Оно не рассматривает образование как сферу производительную, даже больше — как единственную производительную сферу, безусловно необходимую стране — ведь без нее никакие другие производительные сферы не могут существовать. Но для правительства затраты на образование суть всего лишь затраты. Для него это исключительно потеря денег.
Поэтому перед теми орлами, которые завоевали монополию на распоряжение этой сферой, перед нашими дорогими реформаторами образования поставлена была, насколько я понимаю, такая задача: значит, ребята, денег на это образование идет немерено, а на самом деле никому оно так уж особенно и не нужно. Поэтому сделайте, пожалуйста, так, чтобы все было прилично — чтобы было как у людей, чтобы с современными словами, что вот образование на грани фантастики, по последнему слову науки двадцать первого века — но при этом, чтобы было подешевле.
И они взяли под козырек: «Не вопрос! Сделаем так, что будет и дешево, и двадцать первый век!» Причем, заметьте, что очень важно — под это дело реформаторы получили совсем неплохие деньги. Наше государство, которое не видит особой пользы в образовании, тем не менее несколько лет подряд повышало на него ассигнования. Предполагалось примерно следующее: мы вам сейчас даем деньги, и вы на эти деньги, будьте добры, обеспечьте дальнейшую «эффективность». Или, говоря простым бухгалтерским языком, сделайте так, чтобы потом денег на вас шло поменьше. Собственно, именно это и было сделано.
Денег будет поменьше. Траты федерального бюджета на образование будут уменьшаться с каждым годом довольно быстро — они уже уменьшаются. Нам говорят, это потому, что были приняты перемены в бюджетном кодексе и прочих такого рода законоположениях, которые огромную часть затрат на общее образование переносят на регионы. На бумаге, несомненно, так оно и есть.
На бумаге получается, что затраты на образование федерального центра плюс затраты регионов, плюс все остальное, -то есть то, что тратят на эти цели бизнес, частные лица, не важно, все вместе, — общие затраты на образование будут расти. Но регионы справедливо замечают, что денег у них нет. Не только на образование — вообще нет. Поэтому уже с этого года, а с будущего тем более, каждый губернатор будет ежедневно ломать голову над тем, что ему недофинансировать. Строительство дорог? Биржу труда? Ему недофинансировать программу отопления бедных районов, программу газификации или ему недофинансировать образование?
Выбор этот смертелен. Ничего нельзя недофинансировать, а денег-то нет. Поэтому когда нам рассказывают, что совокупные затраты на образование будут расти, нам просто врут. Не добросовестно заблуждаются, а именно врут. Потому что реформаторы лучше меня знают, как обстоят дела с финансами в регионах.
Почему надо было делать образование дешевле? На мой взгляд, мысль за этим может стоять следующая. Собрались эти люди в своем кругу, посмотрели друг другу в глаза и честно признали: страна деградирует. За девяностые годы отмерли десятки отраслей промышленности, еще десятки отмирают прямо сейчас. Страна сжимается, хозяйство страны уплощается. Есть исключения, конечно. Но если говорить в целом, то количество отраслей, подотраслей, ещё живых направлений научных исследований всё время уменьшается. А, значит, уменьшается и количество знаний, необходимое для функционирования этого механизма.
И вот эти люди спросили себя: кого же мы будем обманывать, продолжая из последних сил поддерживать систему, которая обучает основам ядерной физики каждую шпану? Мы зачем это делаем, мы кого надуваем? Тогда ещё не было «арабской весны», но и до всякого Туниса нетрудно было догадаться, что если готовить прорву излишне хорошо образованных молодых людей, то эти молодые люди, выйдя из учебных заведений, поймут, что заниматься им в своей стране абсолютно нечем. И тогда они устроят какую-нибудь революцию. «Хотим ли мы этого?», — спросили себя. «Наверное, не хотим». А что надо делать? Раз уплощение страны остановить мы не можем и не умеем, значит, систему образования надо привести в соответствие с реальностью.
С этой линией мысли можно не соглашаться — я, например, не совсем с ней согласен. Но нельзя отрицать, что в ней есть логика. Но даже если так, все равно, с образованием можно было обойтись мягче. Можно было сесть и подумать: как на уменьшающиеся средства сделать систему образования, которая будет, тем не менее, сохранять возможности восстановления? Сохранять возможности восстановления самодостаточности страны.
Понятно, что в современном мире полной самодостаточности нет ни у кого. Все друг от друга зависят, все что-то такое друг у друга покупают, друг другу делегируют. Но если страна не сохраняет какого-то куска, в котором она сама себе хозяйка, у нее безнадежное положение. Либо мы сохраняем возможность какие-то куски делать самим, а какие-то куски в будущем, может быть, присоединить к этому, -либо мы деградируем. Причем, если в системе образования деградируем быстрее, чем в других сферах, то всё. Вопрос снят. В ближайшие четыре-пять тысяч лет ничего тут не будет.
Надо было бы созвать умных людей, сесть и придумать что-то менее катастрофическое. Но именно этого и не произошло. Было сделано прямо обратное. Была создана феноменально герметическая система принятия решений в образовании.
Наверное, даже решения о размещении стратегических ядерных сил принимаются менее секретно, чем все эти годы принимались решения по реформе образования. Каждый раз, когда призывали общественность поучаствовать в обсуждении, это делали исключительно издевательски. Блестящим примером этому является большой закон об образовании, который приняли в декабре.
С одной стороны, он висел на сайтах, специально подготовленных для обсуждения, для принятия замечаний от граждан. Висел он там чуть не два года — столько не надо, это безумие. Потому что все, кто имел что сказать, сказали за первые же недели. Но как было организовано это обсуждение? Во-первых, сделали так, что люди, оставляя замечания, не имели возможности посмотреть, что уже было сказано. Поэтому не было возможности создать общественное давление в конкретных точках. Во-вторых, итоги обсуждения подводили сами авторы законопроекта. Какие они хотели замечания принять, такие и приняли. Какие не хотели — те и опустили. И главное, возразить было нечего. «Ребята! — могли спросить авторы закона. — Мы же вынесли проект на всенародное обсуждение? Вынесли. Вы обсуждали? Обсуждали. Чего вы еще хотите?»
В итоге получилось плохо. Действительно, удалось создать все основы для удешевления школы. Но, повторяю, я считаю эту задачу ложной. Мне очень нравится любимая фраза моего постоянного собеседника Евгения Александровича Ямбурга, известного не только в Москве школьного директора: «Сэкономите на школах — разоритесь на тюрьмах». Для меня это очевидно. Для Ямбурга очевидно. Для любого человека на улице это очевидно. Для реформаторов — нет.
Итак, создано базовое условие — решено экономить на школах. Что дальше? По Конституции Российской Федерации всеобщее среднее образование в нашей стране — бесплатное. Но Конституция — это обобщающий документ. В нем не сказано, что конкретно называется средним образованием, бесплатность чего гарантирована. И в результате гигантских усилий в этой самой герметической кабинке, где делается реформа, принимаются новые государственные стандарты школьного образования. И в них, по сути, не сказано ничего.
Говорят они только, что выпускник, допустим, старших классов должен иметь такие-то и такие-то компетенции. Причем, прописаны они с большим запасом. К примеру, выпускнику средней школы после прослушивания курса словесности полагается иметь лингвистическое чутье, редакторские навыки, еще какие-то навыки… Да, таких людей нельзя в редакциях московских журналов найти! А этого якобы требуют от каждого выпускника каждого класса каждой школы. Хитрость тут в том, что требования максимально неконкретны.
Если бы в стандарте было сказано, что выпускник школы, прослушав курс, например, географии, должен знать основные объекты Северного морского пути, уметь объяснять его экономическое, политическое, военное значение — это было бы проверяемо. Но когда стандарт говорит, что человек после курса географии должен уметь географически мыслить — что я смогу проверить? Должен он знать Северный морской путь или не должен? Не написано. Должен уметь показать его на карте? Не сказано.
Стало совершенно неизвестно — с того момента, как стандарты приняли — что на самом деле гарантирует государство, гарантируя дитю бесплатное среднее образование? Что хочет, то и гарантирует. Что даст, за то и спасибо.
Руководство страны говорит: надо повышать статус учителя. Это значит, что надо повышать ему заработную плату. Но основная-то идея — экономить на всем. Значит, что надо сделать? Правильно! Сократить количество учителей.
Сначала происходит простая подтасовка. Вместо того чтобы говорить о величине учительской ставки, говорят о его зарплате. Никто не спрашивает, сколько учителю нужно ставок взять на грудь, чтобы хотя бы штаны носить целые иногда. Ему говорят: будет тебе зарплата как средняя по региону, но уж ты будь добр, уж ты давай… По «дорожной карте» развития образования, которая опубликована в начале текущего года, — собственно, она опубликована 30 декабря, под елку, а прочли ее в начале января — прямо написано: насколько будет уменьшаться количество учителей, насколько будет увеличиваться средняя нагрузка на оставшегося учителя.
Если бы у реформаторов была цель — экономить сегодня, но дать школе шанс восстановиться в будущем, они сохранили бы очаги «живых» школ, где действуют заслуженные педагоги, и не мешали им. Еще князь Кропоткин разумно замечал: люди лучше учреждений. Система образования в Российской Федерации, на мой взгляд, очень нехороша, но в ней по-прежнему очень хороши отдельные люди. И, в принципе, можно было бы им дать шевелиться — что, собственно, и было в девяностых.
Девяностые годы для образования были, с одной стороны, временем страшным, потому что денег вообще не было. Но с другой стороны — они остались временем, которое многие вспоминают с восторгом, потому что людей не трогали. Да, денег практически не платили, но и не мешали. Педагоги могли делать то, что умели. Многие блестящие до сих пор сохранившиеся школы — они оттуда, из девяностых. Когда людям, у которых загорелись глаза, никто не мешал. Они работали. Они что-то сочиняли. С кем-то советовались. Делали. А теперь этого не получится, потому что очень расплодилась образовательная ветка вертикали власти.
Этих чинуш образовательных очень много. По-моему, уже если не больше, чем самих учителей, то сравнимое количество. И им надо все время доказывать, что они недаром едят свой хлеб. И вот они приходят в школы и натурально мешают учителям жить. «А вот покажите нам план уроков, который вы разработали в августе». «А почему у вас написано, что на уроке 42 в марте вы будете говорить о том то, а вы об этом не говорили, а говорили на уроке 41?». «А не угодно ли вам выйти вон и больше ни в какой школе никогда не работать?»
Это все горькое безумие, но оно объяснимо. Эти чиновники — видимо, часто глядя в зеркало — никому не верят. Никому. А верят они исключительно в то, что сами называют «педагогическими измерениями». Вот недавно было двадцать лет Высшей школы экономики. Это основной идеологический центр всей реформы образования. И в парадном интервью ректор этой школы Ярослав Иванович Кузьминов вторым по важности достижением возглавляемого им университета назвал развитие этих самых педагогических измерений. Что это такое? На мой взгляд, их суть объясняется очень просто. Педагогические измерения — это искусство судить о качестве образования, не глядя ни на ученика, ни на , а глядя исключительно в бумажки.
Чиновники не верят людям. Ну как это я спрошу у тебя, хорошая ли школа в соседнем квартале? Кто ты такой? Кто я такой? Я себе тоже не верю. Поэтому давайте-ка мы создадим такую кучу бумажек, чтобы по ним о качестве школы в соседнем квартале можно было бы судить, якобы, бесстрастно и объективно. И эта гора бумаг в школе растет с каждым годом. И уже давно перестала быть шуткой фраза, что школа — это то место, где дети мешают учителям заполнять бумажки для департамента образования.
Конечно, чиновники были всегда — не менее наглые и не более грамотные. Большевистские чиновники первых лет революции — это та еще песня, и царскую систему образования они тоже тогда развалили. Но есть одно «но»: в царской России хоть и было по тем временам очень неплохое образование, но оно было, по сути, элитарно. В его рамках обучалось даже не пятьдесят, а от силы процентов пятнадцать-двадцать юношества. То есть, по сравнению с советской системой всеобщего образования, остатки которой гибнут сейчас, охват был намного меньше.
При всех ее минусах советская школа была действующей системой, которая обеспечивала некий базовый уровень образования практически всем. Разумеется, ближе к концу Советского Союза, эта система уже сильно проскальзывала. Но, тем не менее, бо льшую часть населения она пропускала через свои шестеренки, и из этого много чего следовало.
Например, следовало что люди — наши, советские поколения — имеют общий канон. В нас вдолбили немалую сумму общих знаний. У нас есть общие цитаты из Грибоедова и Островского, общее знание о «Войне и мире». В современной школе от этого канона остаётся всё меньше. Ей вообще сегодня несопоставимо труднее, чем было школе в советские времена. Задачи, которые стоят перед ней, все более и более отличаются от советских задач в сторону усложнения.
Первое — сами дети. Материал, который поступает в школу сегодня, эти детишки, более нездоровые. У них масса врожденных хворей, самым разным образом ограничивающих их возможности.
Второе — неимоверно выросло, по сравнению с советскими временами, и продолжает расти социальное расслоение. Для школы это бич. Одно дело, устоявшаяся схема, когда в Вест Энде Лондона живут люди одного социального слоя, а в Ист Энде — люди другого слоя. В современной Москве этого нет. Социальные расслоения проходят через большинство школьных классов, и это каторжное усложнение работы учителя. Затем, катастрофически быстро меняется национальный состав. Во многих школах той же самой Москвы большинство детей, приходящих в первый класс, плохо или совсем не говорят по-русски.
|
Александр Привалов, научный редактор журнала «Эксперт», давно и пристально следит за судьбой отечественного образования. «Вы хотите поговорить о школе? Уныние - вот как описывается школа сегодня!», - это первая реакция Привалова на нашу просьбу об интервью.
Эксперт рассказал сайту «Православие и Мир», кому и зачем понадобилось убивать школьное образование, как спасти то немногое, что от него пока еще осталось, и кому это делать.
Во всем, что делается в правительстве с образованием, нарушен главный принцип. Он таков: в школе, в школьных делах понимает ровно один человек - учитель. Тот, кто не ходит в класс - причем не иногда, в качестве свадебного генерала - а каждый день или хоть несколько раз в неделю, тот вообще, по-хорошему, должен бы молчать об этих делах. Молчать и вежливо слушать, что добрый учитель скажет. Но сделано ровно наоборот. Единственным, кто не получил никакого голоса в ходе бесконечной , оказался учитель. Собственно, этого достаточно, это приговор.
Лет примерно пятнадцать назад захотелось мне для журнала «Эксперт» поговорить на гуманитарные темы с тогда еще живым академиком Александром Михайловичем Панченко. Звоню ему, он подходит к телефону, и я представляюсь и говорю: «Скажите, Александр Михайлович, что с нами происходит?» Если вы хотя бы раз видели его по телевизору, то помните его великолепный могучий бас. И вот он говорит мне по телефону: «Ну что, - своим могучим басом, растягивая слова. - Мы - гибнем». Мне это запомнилось на всю жизнь. Запомнилось в первую очередь потому, что он оказался прав.
В случае с образованием - мы можем констатировать, что оно погибло. Образование как единая система, на мой взгляд, находится за точкой невозврата. И восстановить его, пожалуй, уже нельзя. Если когда-нибудь у кого-нибудь дойдут руки, образование придется делать заново.
Дело в том, что если смотреть на образование - прежде всего школьное - оказывается, что это такая двойственная вещь. Выполняет она две ключевые функции. С одной стороны, образование - это система социализации конкретного индивидуума. Ходит в школу маленький человек. Его там через какие-то шестеренки пропускают, он выходит индивидуумом, социализированным именно в этом обществе - готовым для жизни, дальнейшего продвижения именно в нем.
С другой стороны, система образования - это, конечно, нациеобразующая институция. Знаменитая фраза Бисмарка о том, что битву при Садовой выиграл школьный учитель, об этом и сказана. Без прусской школы не было бы прусской армии, не было бы прусского государства: прусская школа сделала нацию, которая оказалась способна на такие-то деяния. Такой вот штуки, как школа, которая была бы готова воспроизводить нацию, в России больше нет.
У меня нет ощущения, что школы не стало случайно. У меня есть ощущение, что она была сознательно реформирована таким образом, что в итоге оказалась разрушенной. Потому что, когда идет броуновское движение - чисто случайное, что в голову взбредет, то мы и воротим, -то исходя из простых соображений теории вероятности, должно быть что-то на пользу, а что-то во вред. Но здесь, в образовательной реформе, если и есть какие-то плюсы, то их надо очень специально искать. И я их, честно говоря, не вижу.
Я бы рад был присоединиться к модным сегодня конспирологам и сказать, что реформа - это заговор мировой буржуазии или еще чей-то. Но самое плохое в том, что и этого я сказать не могу. Потому что даже и заговора там не видно. Единственное, что прослеживается в этом бесконечном реформировании (вообще, это совесть надо иметь: более десяти лет непрерывно реформируют; лучше бы уж взяли и убили сразу!) - так вот, единственный замысел, который прослеживается с начала до конца - это замысел экономии.
Правительство рассматривает образование как затратную сферу. Оно не рассматривает образование как сферу производительную, даже больше - как единственную производительную сферу, безусловно необходимую стране - ведь без нее никакие другие производительные сферы не могут существовать. Но для правительства затраты на образование суть всего лишь затраты. Для него это исключительно потеря денег.
Поэтому перед теми орлами, которые завоевали монополию на распоряжение этой сферой, перед нашими дорогими реформаторами образования поставлена была, насколько я понимаю, такая задача: значит, ребята, денег на это образование идет немерено, а на самом деле никому оно так уж особенно и не нужно. Поэтому сделайте, пожалуйста, так, чтобы все было прилично - чтобы было как у людей, чтобы с современными словами, что вот образование на грани фантастики, по последнему слову науки двадцать первого века - но при этом, чтобы было подешевле.
И они взяли под козырек: «Не вопрос! Сделаем так, что будет и дешево, и двадцать первый век!» Причем, заметьте, что очень важно - под это дело реформаторы получили совсем неплохие деньги. Наше государство, которое не видит особой пользы в образовании, тем не менее несколько лет подряд повышало на него ассигнования. Предполагалось примерно следующее: мы вам сейчас даем деньги, и вы на эти деньги, будьте добры, обеспечьте дальнейшую «эффективность». Или, говоря простым бухгалтерским языком, сделайте так, чтобы потом денег на вас шло поменьше. Собственно, именно это и было сделано.
Денег будет поменьше. Траты федерального бюджета на образование будут уменьшаться с каждым годом довольно быстро - они уже уменьшаются. Нам говорят, это потому, что были приняты перемены в бюджетном кодексе и прочих такого рода законоположениях, которые огромную часть затрат на общее образование переносят на регионы. На бумаге, несомненно, так оно и есть.
На бумаге получается, что затраты на образование федерального центра плюс затраты регионов, плюс все остальное, -то есть то, что тратят на эти цели бизнес, частные лица, не важно, все вместе, - общие затраты на образование будут расти. Но регионы справедливо замечают, что денег у них нет. Не только на образование - вообще нет. Поэтому уже с этого года, а с будущего тем более, каждый губернатор будет ежедневно ломать голову над тем, что ему недофинансировать. Строительство дорог? Биржу труда? Ему недофинансировать программу отопления бедных районов, программу газификации или ему недофинансировать образование?
Выбор этот смертелен. Ничего нельзя недофинансировать, а денег-то нет. Поэтому когда нам рассказывают, что совокупные затраты на образование будут расти, нам просто врут. Не добросовестно заблуждаются, а именно врут. Потому что реформаторы лучше меня знают, как обстоят дела с финансами в регионах.
Почему надо было делать образование дешевле? На мой взгляд, мысль за этим может стоять следующая. Собрались эти люди в своем кругу, посмотрели друг другу в глаза и честно признали: страна деградирует. За девяностые годы отмерли десятки отраслей промышленности, еще десятки отмирают прямо сейчас. Страна сжимается, хозяйство страны уплощается. Есть исключения, конечно. Но если говорить в целом, то количество отраслей, подотраслей, ещё живых направлений научных исследований всё время уменьшается. А, значит, уменьшается и количество знаний, необходимое для функционирования этого механизма.
И вот эти люди спросили себя: кого же мы будем обманывать, продолжая из последних сил поддерживать систему, которая обучает основам ядерной физики каждую шпану? Мы зачем это делаем, мы кого надуваем? Тогда ещё не было «арабской весны», но и до всякого Туниса нетрудно было догадаться, что если готовить прорву излишне хорошо образованных молодых людей, то эти молодые люди, выйдя из учебных заведений, поймут, что заниматься им в своей стране абсолютно нечем. И тогда они устроят какую-нибудь революцию. «Хотим ли мы этого?», - спросили себя. «Наверное, не хотим». А что надо делать? Раз уплощение страны остановить мы не можем и не умеем, значит, систему образования надо привести в соответствие с реальностью.
С этой линией мысли можно не соглашаться - я, например, не совсем с ней согласен. Но нельзя отрицать, что в ней есть логика. Но даже если так, все равно, с образованием можно было обойтись мягче. Можно было сесть и подумать: как на уменьшающиеся средства сделать систему образования, которая будет, тем не менее, сохранять возможности восстановления? Сохранять возможности восстановления самодостаточности страны.
Понятно, что в современном мире полной самодостаточности нет ни у кого. Все друг от друга зависят, все что-то такое друг у друга покупают, друг другу делегируют. Но если страна не сохраняет какого-то куска, в котором она сама себе хозяйка, у нее безнадежное положение. Либо мы сохраняем возможность какие-то куски делать самим, а какие-то куски в будущем, может быть, присоединить к этому, -либо мы деградируем. Причем, если в системе образования деградируем быстрее, чем в других сферах, то всё. Вопрос снят. В ближайшие четыре-пять тысяч лет ничего тут не будет.
Надо было бы созвать умных людей, сесть и придумать что-то менее катастрофическое. Но именно этого и не произошло. Было сделано прямо обратное. Была создана феноменально герметическая система принятия решений в образовании.
Наверное, даже решения о размещении стратегических ядерных сил принимаются менее секретно, чем все эти годы принимались решения по реформе образования. Каждый раз, когда призывали общественность поучаствовать в обсуждении, это делали исключительно издевательски. Блестящим примером этому является большой закон об образовании, который приняли в декабре.
С одной стороны, он висел на сайтах, специально подготовленных для обсуждения, для принятия замечаний от граждан. Висел он там чуть не два года - столько не надо, это безумие. Потому что все, кто имел что сказать, сказали за первые же недели. Но как было организовано это обсуждение? Во-первых, сделали так, что люди, оставляя замечания, не имели возможности посмотреть, что уже было сказано. Поэтому не было возможности создать общественное давление в конкретных точках. Во-вторых, итоги обсуждения подводили сами авторы законопроекта. Какие они хотели замечания принять, такие и приняли. Какие не хотели - те и опустили. И главное, возразить было нечего. «Ребята! - могли спросить авторы закона. - Мы же вынесли проект на всенародное обсуждение? Вынесли. Вы обсуждали? Обсуждали. Чего вы еще хотите?»
В итоге получилось плохо. Действительно, удалось создать все основы для удешевления школы. Но, повторяю, я считаю эту задачу ложной. Мне очень нравится любимая фраза моего постоянного собеседника Евгения Александровича Ямбурга, известного не только в Москве школьного директора: «Сэкономите на школах - разоритесь на тюрьмах». Для меня это очевидно. Для Ямбурга очевидно. Для любого человека на улице это очевидно. Для реформаторов - нет.
Итак, создано базовое условие - решено экономить на школах. Что дальше? По Конституции Российской Федерации всеобщее среднее образование в нашей стране - бесплатное. Но Конституция - это обобщающий документ. В нем не сказано, что конкретно называется средним образованием, бесплатность чего гарантирована. И в результате гигантских усилий в этой самой герметической кабинке, где делается реформа, принимаются новые государственные стандарты школьного образования. И в них, по сути, не сказано ничего.
Говорят они только, что выпускник, допустим, старших классов должен иметь такие-то и такие-то компетенции. Причем, прописаны они с большим запасом. К примеру, выпускнику средней школы после прослушивания курса словесности полагается иметь лингвистическое чутье, редакторские навыки, еще какие-то навыки… Да, таких людей нельзя в редакциях московских журналов найти! А этого якобы требуют от каждого выпускника каждого класса каждой школы. Хитрость тут в том, что требования максимально неконкретны.
Если бы в стандарте было сказано, что выпускник школы, прослушав курс, например, географии, должен знать основные объекты Северного морского пути, уметь объяснять его экономическое, политическое, военное значение - это было бы проверяемо. Но когда стандарт говорит, что человек после курса географии должен уметь географически мыслить - что я смогу проверить? Должен он знать Северный морской путь или не должен? Не написано. Должен уметь показать его на карте? Не сказано.
Стало совершенно неизвестно - с того момента, как стандарты приняли - что на самом деле гарантирует государство, гарантируя дитю бесплатное среднее образование? Что хочет, то и гарантирует. Что даст, за то и спасибо.
Руководство страны говорит: надо повышать статус учителя. Это значит, что надо повышать ему заработную плату. Но основная-то идея - экономить на всем. Значит, что надо сделать? Правильно! Сократить количество учителей.
Сначала происходит простая подтасовка. Вместо того чтобы говорить о величине учительской ставки, говорят о его зарплате. Никто не спрашивает, сколько учителю нужно ставок взять на грудь, чтобы хотя бы штаны носить целые иногда. Ему говорят: будет тебе зарплата как средняя по региону, но уж ты будь добр, уж ты давай… По «дорожной карте» развития образования, которая опубликована в начале текущего года, - собственно, она опубликована 30 декабря, под елку, а прочли ее в начале января - прямо написано: насколько будет уменьшаться количество учителей, насколько будет увеличиваться средняя нагрузка на оставшегося учителя.
Если бы у реформаторов была цель - экономить сегодня, но дать школе шанс восстановиться в будущем, они сохранили бы очаги «живых» школ, где действуют заслуженные педагоги, и не мешали им. Еще князь Кропоткин разумно замечал: люди лучше учреждений. Система образования в Российской Федерации, на мой взгляд, очень нехороша, но в ней по-прежнему очень хороши отдельные люди. И, в принципе, можно было бы им дать шевелиться - что, собственно, и было в девяностых.
Девяностые годы для образования были, с одной стороны, временем страшным, потому что денег вообще не было. Но с другой стороны - они остались временем, которое многие вспоминают с восторгом, потому что людей не трогали. Да, денег практически не платили, но и не мешали. Педагоги могли делать то, что умели. Многие блестящие до сих пор сохранившиеся школы - они оттуда, из девяностых. Когда людям, у которых загорелись глаза, никто не мешал. Они работали. Они что-то сочиняли. С кем-то советовались. Делали. А теперь этого не получится, потому что очень расплодилась образовательная ветка вертикали власти.
Этих чинуш образовательных очень много. По-моему, уже если не больше, чем самих учителей, то сравнимое количество. И им надо все время доказывать, что они недаром едят свой хлеб. И вот они приходят в школы и натурально мешают учителям жить. «А вот покажите нам план уроков, который вы разработали в августе». «А почему у вас написано, что на уроке 42 в марте вы будете говорить о том то, а вы об этом не говорили, а говорили на уроке 41?». «А не угодно ли вам выйти вон и больше ни в какой школе никогда не работать?»
Это все горькое безумие, но оно объяснимо. Эти чиновники - видимо, часто глядя в зеркало - никому не верят. Никому. А верят они исключительно в то, что сами называют «педагогическими измерениями». Вот недавно было двадцать лет Высшей школы экономики. Это основной идеологический центр всей реформы образования. И в парадном интервью ректор этой школы Ярослав Иванович Кузьминов вторым по важности достижением возглавляемого им университета назвал развитие этих самых педагогических измерений. Что это такое? На мой взгляд, их суть объясняется очень просто. Педагогические измерения - это искусство судить о качестве образования, не глядя ни на ученика, ни на , а глядя исключительно в бумажки.
Чиновники не верят людям. Ну как это я спрошу у тебя, хорошая ли школа в соседнем квартале? Кто ты такой? Кто я такой? Я себе тоже не верю. Поэтому давайте-ка мы создадим такую кучу бумажек, чтобы по ним о качестве школы в соседнем квартале можно было бы судить, якобы, бесстрастно и объективно. И эта гора бумаг в школе растет с каждым годом. И уже давно перестала быть шуткой фраза, что школа - это то место, где дети мешают учителям заполнять бумажки для департамента образования.
Конечно, чиновники были всегда - не менее наглые и не более грамотные. Большевистские чиновники первых лет революции - это та еще песня, и царскую систему образования они тоже тогда развалили. Но есть одно «но»: в царской России хоть и было по тем временам очень неплохое образование, но оно было, по сути, элитарно. В его рамках обучалось даже не пятьдесят, а от силы процентов пятнадцать-двадцать юношества. То есть, по сравнению с советской системой всеобщего образования, остатки которой гибнут сейчас, охват был намного меньше.
При всех ее минусах советская школа была действующей системой, которая обеспечивала некий базовый уровень образования практически всем. Разумеется, ближе к концу Советского Союза, эта система уже сильно проскальзывала. Но, тем не менее, бо льшую часть населения она пропускала через свои шестеренки, и из этого много чего следовало.
Например, следовало что люди - наши, советские поколения - имеют общий канон. В нас вдолбили немалую сумму общих знаний. У нас есть общие цитаты из Грибоедова и Островского, общее знание о «Войне и мире». В современной школе от этого канона остаётся всё меньше. Ей вообще сегодня несопоставимо труднее, чем было школе в советские времена. Задачи, которые стоят перед ней, все более и более отличаются от советских задач в сторону усложнения.
Первое - сами дети. Материал, который поступает в школу сегодня, эти детишки, более нездоровые. У них масса врожденных хворей, самым разным образом ограничивающих их возможности.
Второе - неимоверно выросло, по сравнению с советскими временами, и продолжает расти социальное расслоение. Для школы это бич. Одно дело, устоявшаяся схема, когда в Вест Энде Лондона живут люди одного социального слоя, а в Ист Энде - люди другого слоя. В современной Москве этого нет. Социальные расслоения проходят через большинство школьных классов, и это каторжное усложнение работы учителя. Затем, катастрофически быстро меняется национальный состав. Во многих школах той же самой Москвы большинство детей, приходящих в первый класс, плохо или совсем не говорят по-русски.
Кардинально изменил подход к школьному образованию. Он сделал школьное образование плоским. Детей все последние годы не учат, а натаскивают на бессмысленное дело. Ну, бессмысленный этот тест! Он, может быть, и хорош сам по себе: когда дитё прилежно учится, оно между делом заполнит любую такую бумажку, поставит в ней галочки и даже не вспомнит о ней назавтра. А когда вся учеба сводится к заполнению этой бумажки, то очень быстро выясняется: никаких содержательных разговоров с ребенком никто вести уже не успевает, да и не хочет.
Когда детей учат ставить галочки, это катастрофа. Потому что главная функция школы состоит совсем в другом - в том, чтобы привить ребенку способность к обучаемости. А дети, которые сегодня выходят из большинства школ, в дальнейшем не обучаемы. Это по-человечески потерянные люди, их безумно жалко. Вот для чего классическая гимназия в царской России с упорством, многим кажущимся диким, продолжала заставлять детей учить не только латынь, но и древнегреческий. Потому что школе остро необходима заведомо трудная работа. Человек с блестящими природными способностями прочел учебник по физике и запомнил - учить его не надо. Но древнегреческий надо учить при любых способностях. Более того: чем выше твои способности, тем труднее заставить себя сидеть ровно и работать.
И когда нам сегодня говорят, что школа должна учить, исходя из интересов детей, что нельзя давать те же домашние задания детям - я не против. Но тогда скажите об этом открыто, вслух: ребята, школа - это такое место вроде камеры хранения. Вы туда сдаете дитё утром. Оно не бегает по улицам, не нюхает клей в подвалах, не нападает с ножиком на себе подобных. Оно сидит тихо до вечера. И все. И больше ни о чем нас не спрашивайте. Если вы ничего другого не умеете, скажите это вслух. И, может быть, вас скорее на ваших постах сменят.
Эти задачи усложняются волнообразно, а свободы рук и финансовых возможностей для их разрешения становится все меньше. Это очень и очень скверно. Что я должен сказать всякому нормальному человеку? Всякому нормальному человеку я должен сказать старую максиму: спасение утопающих - дело рук самих утопающих. Живые люди сами по себе, без государства, не могут спасти единую систему образования. Но они могут и должны спасать отдельные школы, в которые ходят их дети.
Как родителям спасти школу? Есть некие формальные основания. Дело в том, что в школах существуют так называемые попечительские советы - они имеют некоторые полномочия, а если не имеют, то могут их захватывать. Приходите в ту школу, куда ходят ваши дети, куда должны пойти ваши дети, разговаривайте с учителем, разговаривайте с директором. Они живые люди, они любят, когда с ними нормально общаются, а не взаимно орут. Спросите, чем помочь. Им очень надо помогать. Причем, часто помогать надо вовсе не только и не всегда обязательно деньгами. Есть масса иных способов.
Можете что-то детишкам рассказать как специалист - расскажите. Можете привести того, кто может рассказать - приведите. Можете своими связями «покрышевать» их от департамента образования - сделайте это. Если вы нашли для своих детей школу, которая в принципе вас устраивает - делайте для нее все, что можете.
Перед заключительными этапами реформы, я буквально каждую неделю разговаривал о ней с самыми разными людьми. И они все давали мне одну и ту же оценку. По оценке специалистов, на конец нулевых годов школой в России была каждая седьмая. Или каждая шестая, седьмая, восьмая. Эта цифра зависела от оптимизма говорящего, но все они выделяли какую-то долю школ, где действительно учили. И образование детей во все большей степени становится ответственностью родителей.
Роль домашнего образования сегодня получается гипертрофированной, а это нехорошо. Оно имеет свои плюсы, конечно, но в целом его популярность - от несчастья. Что-то дурное должно случиться со страной, чтобы домашнее образование стало массовым.
Все последние годы лучшие московские учителя норовили отползти от школы. Они брали минимальные нагрузки и уходили в репетиторство, где за один день зарабатывали больше, чем за месяц школьной работы. И те родители, кто все-таки хотел учить своих детей, а не натаскивать их на ЕГЭ, тоже поневоле перемещались к репетиторам.
Но, увы, родители тоже разные. Сказать, что они все одинаково понимают ценность образования для своих детей, значило бы сильно приукрасить действительность. Не морочьте ребенку голову, не надо нагружать его домашними заданиями. Держите его, чтобы он сидел тихо в классе, а потом дайте ему аттестат и отстаньте навсегда - к сожалению, так думают очень многие взрослые. И поэтому я - сторонник сбора всех сил, какие есть. Сторонник того, чтобы родители, которые действительно хотят для своих детей образования, не уходили в домашнее подполье, а объединяли усилия вокруг уцелевших школ. Это надо делать. Школы умрут без вас, а вы без них, так что это обоюдный интерес.
Надо отдавать себе отчет, что среднее образование будет все больше становиться платным - это неизбежно. Не надо по этому поводу слишком уж печалиться. Помните? Еще в советское время говорили: «Кто лечится даром - тот даром лечится». Или: «Кто учится даром - тот даром учится». Нужно создавать цивилизованные инструменты для работы в новых условиях. Нужны образовательные кредиты, нужны меценаты, нужны фонды поддержки талантливых детей.
В общем, нужны вещи негосударственные, но способные смягчать пробелы в государственной политике. Смягчать не фронтально, а именно по конкретным направлениям, для конкретного способного ребенка, в конкретном квартале, где набралось два десятка не просто умных, а активных умных отцов и матерей, которые сбились в кучу и держат на плаву местную школу.
В 1981 году мне довелось съездить в Польшу. Там тогда был страшный кризис; в Варшаве было два предмета в свободной продаже: из непродовольственных товаров - цветы, из продовольственных - уксус. И поляки рассказали мне чудесный анекдот: «Какой выход из создавшегося положения? Выходов два - один более вероятный, другой менее вероятный. Более вероятный заключается в том, что с неба спустятся ангелы и все нам устроят. Менее вероятный - что мы сами что-нибудь сделаем». Этот анекдот - про нашу сегодняшнюю школу и про нас.
Записал Михаил Боков
Публициста, научного редактора журнала «Эксперт» - не оставила равнодушным никого из собравшихся и то и дело прерывалась аплодисментами зала.
Ваше Святейшество, уважаемая Людмила Алексеевна, уважаемые коллеги, я потрачу несколько секунд не по делу.
Наш съезд начался вчера, когда отмечался день филолога. Быть филологом - достойная участь. Филолог - завидное звание. Поздравляю, коллеги!
Министерство образования интересуется не столько образованием, сколько контролем за образованием
Здесь было сказано о многих важных вещах, а кое о чем уже и не говорят: надоело говорить. Но косвенно мы узнали, что все-таки на одной из секций обсуждалась стандартная тема насчет того, каким образом бюрократическое давление мешает жить и работать добрым учителям в школе, в том числе словесникам. В секции даже ухитрились над этим смеяться - я не очень понимаю, как тут можно смеяться. Я - сын словесницы, я помню, что какие-то не идущие к делу бумажки вынуждена была писать и моя мать. Но то, что ее изводило тогда, 30-40 лет назад, и то, что сейчас несчастные её коллеги делают, - земля и небо. То, что происходит, - ужасно. Самое же занятное, что это очень легко прекратить. Полномочий одного из выступавших на сегодняшнем съезде, министра Ливанова, абсолютно достаточно, чтобы это прекратилось завтра . Но он этого не делает и не сделает, потому что Министерство образования по естественным причинам интересуется не столько образованием, сколько контролем за образованием. И ни одним граном, ни одной молекулой этого постоянно наращиваемого бессмысленного контроля они жертвовать не будут.
Я позволил себе заговорить на эту избитую тему, потому что в нашем случае она существенна. Она прямо связана с корнем тех проблем, которые встречает преподавание русской словесности в школе. Потому что русскую словесность в школе - и русский язык, и литературу - надо срочно поворачивать в сторону, прямо обратную той, куда ведет образовательное начальство своим контролем. Надо переставлять акценты. От того, что так легко и приятно контролировать привычными способами (через тот же ЕГЭ или по-всякому еще), - к тому, что гораздо хуже контролируется внешне, но гораздо нужнее всякому живому человеку. Хватит морфологических разборов, хватит рассказов о том, сколько разрядов прилагательного, сколько разрядов числительного (особенно в старших классах! Безумие просто)... Людей надо учить говорить и писать . Учить излагать и доказывать свои мысли. Этого сейчас практически не делают.
Вот в школу вернулось сочинение. Мы с вами знаем, что сочинения вернули в школу по прямому приказу Президента Российской Федерации . Вернули, как умели. Это было трудно сделать, потому что возвращение сочинения в сегодняшнюю школу идет прямо поперек всего, что в ней делалось последние 15 лет. Ну, его как-то углом, боком, как-то кисло воткнули, на каких-то идиотских птичьих правах: не экзамен, а зачет, какой-то допуск к ЕГЭ. Как будто можно не допустить к ЕГЭ... Как?!
Не стоит долго говорить о сегодняшнем сочинении. На мой взгляд, это небольшая, но внятная порция национального позора. Если кому-нибудь интересно, он легко в интернете найдет какие-нибудь темы выпускных сочинений в царской гимназии, темы выпускных сочинений в брежневскую, например, эпоху - и то, что было в прошлом году. Когда за великое достижение выдается, что человек написал 250 слов (это меньше полустранички) на тему «Дом » или «Любовь »... Такое сочинение по-русски называется «он уже головку держит». Но, господа, мы говорим о выпускниках школы - о взрослых людях!
Святейший Патриарх справедливо заметил, что очень часто слышим, постоянно слышим: нынешние дети не читают, не любят читать, - ну да, правильно. Очень многие не любят. Так мудрено любить то, чего не умеешь. Читать надо учить - как людей учат плавать, как учат слушать классическую музыку. Лучшие учителя России (их много, слава Богу!) умеют это делать, умеют приохотить, приучить ребят к чтению. Надо, чтобы это умело большинство учителей. Дальше любят говорить (и правильно говорят), что современные детишки, сталкиваясь с классической литературой русской, слов не понимают, испытывают всякие трудности. На самом деле трудности эти в основном не лексические, а культурные, но не в том дело. Эти трудности надо уметь предугадывать и помогать детям их преодолевать. Хорошие учителя это делают - и блестяще. Это должно уметь большинство учителей. И вот тут мы подходим к принципиальному вопросу. Для всего, о чем я сейчас кратко сказал, нужно время - в двух очень важных, равно важных аспектах.
Во-первых, нужно время урочное. Уроков на русскую словесность - мало. В только что утвержденной Правительством Концепции преподавания русского языка и литературы гордо сказано (я, к сожалению, наизусть не запомнил, но, по-моему, «идеально» - слово не чиновничье): оптимальное количество часов. Оптимальное! Вот перед нами выступал господин Ливанов. Ему тоже страшно нравится: «Великолепное количество часов - никогда такого не было!» Было, было гораздо больше - и тоже было мало. То, что сейчас, - это мало совсем.
Ну, когда выступает министр, мы же слышали: все хорошо. Просто всё хорошо. Все уже хорошо, но сегодня лучше, чем было вчера, а завтра будет ещё лучше. Если бы мы с вами здесь твердо не знали, что всё настолько хорошо, что Президент Российской Федерации счел необходимым обратиться к Патриарху Московскому и всея Руси с просьбой организовать и возглавить Общество русской словесности, чтобы попробовать хоть что-нибудь сделать ; если бы мы этого твердо не знали, мы бы поверили министру, что все просто замечательно.
Реакция собравшихся на выступление А.Н. Привалова. Фото: А. Поспелов / Православие.Ru
Ну ладно: значит, часов им хватает. На самом же деле их не хватает. Часов нужно больше: для того, чтобы научить читать, научить понимать, научить говорить, заполнить культурные пробелы, нужно время. Речь ведь не об «одном из» школьных предметов - речь о главном: не умеющим читать ученикам не освоить никакой предмет. А люди читать сейчас не умеют буквально. Спросите любого действующего педагога, любого редактора: они не то что не ловят интонацию - скажем, иронию в тексте не ловят - это ладно: «Какие нежности при нашей бедности». Но почти никто не умеет поймать, скажем, логический сбой в тексте. Люди не видят логических сбоев. Всему этому надо учить. Когда? Дайте время.
Это в первом смысле.
За четыре года качественного учителя подготовить нельзя
Во втором: для того, чтобы большинство учителей получило шанс присоединиться к тем, кто уже сейчас всё это умеют, их тоже надо учить. Это тоже требует времени. И времени большого. Педагогическое образование должно выпускать словесников, подготовленных лучше, чем прежние, просто потому, что перед сегодняшними стоят задачи сложнее, чем перед вчерашними. Задачи будут только усложняться. Между тем пока реформирование педагогического образования идет в прямо противоположном направлении. Нам говорят про «прикладной», прости Господи, бакалавриат, то есть подавляющее большинство студентов будет обучаться не пять и не шесть, а четыре года. Мне не пришлось (ну, видимо, мне не повезло), говорить ни с одним серьезным педагогом, который был бы не согласен с очевидным фактом: за четыре года качественного учителя подготовить нельзя. Не успеть. Просто не успеть. Педагогика - это помимо, а может, и прежде всего прочего - гигантский объем методов, приемов - целый арсенал инструментов. Его нельзя передать на бегу. Это требует времени. Четыре года - это смешно. А ведь не только в четырех годах сила.
Концепция реформирования педагогического образования состоит в том, что надо как можно сильнее уменьшить объём преподавания теоретических дисциплин, заменив их практикой, да и число теоретических дисциплин сократить, чтобы и числом-то было меньше. Вот что, например, делается совсем рядом, тут, в Московском государственном педагогическом университете. Причем заметьте себе: все это бьет по словесникам существенно сильнее, чем по всем остальным. Ну, может быть, по историкам так же сильно. Всем остальным - чуть легче. А вот со словесниками. Цитирую: «Исключены или сокращены такие курсы, как старославянский язык, историческая грамматика русского языка, стилистика, курссовременного русского языка сокращен на несколько семестров». Ученики так обучаемых учителей - я не знаю, кем они будут. Как может чему-то научить человек, который знает не так уж намного больше своего будущего выпускника? А если присмотреться к тому, как их теперь готовят, так иногда кажется, что он даже больше похож на массовика-затейника, чем на филолога. Может, в этом есть свой смысл, не знаю; но продавить ту стену, перед которой мы сейчас встали, стену плохого владения языком и плохого обучения языку, таким образом заведомо нельзя.
От того, что ее называют реформой, она не перестает быть деградацией
И ведь тут ещё одна замечательная вещь. Помимо того, что сокращают часы, сокращают дисциплины, преподавателей педвузов очень старательно уверяют, что их основное занятие - совершенно не обучение педагогов. Это пустяки. Это неправильно. А вот что правильно. Профессор педагогического вуза пишет в блоге. Цитирую буквально: «Прислали нормы времени для внеаудиторной работы ППС (профессорско-преподавательского состава). Цифры многое могут сказать о людях, которые их определяли. Например, проверка, консультации, прием контрольных работ и заданий, рефератов и других домашних работ - ноль целых пять десятых часа на одного студента в семестр. Подготовка и публикация статей в ведущих лицензируемых изданиях по РИНЦ - сорок часов на статью, оформление заявок на патент - 400 часов за патент». Господа, профессор права . Это многое говорит о людях, которые писали такие нормы. Приравнять написание одной научной статьи обучению 80 студентов - это очень сильный ход. Может быть, более сильный ход - только назначить полчаса времени на студента в семестр. Это - факт. Я ничего не сочинил. Вот такая реформа педагогического образования проходит сейчас. И от того, что ее называют реформой, она не перестает быть деградацией.
Я скажу совсем немного в заключение, потому что много хороших и полезных рекомендаций уже прозвучало. Но я бы хотел обратить ваше внимание вот на что. Огромная часть этих рекомендаций, как мы слышали сейчас, сводится к тому, чтобы обеспечить педагогам, филологам, родителям участие в обсуждении того, в разработке сего, в экспертизе третьего. Господа, можно подумать, вы тут не знаете, как чиновники устраивают обсуждения. То есть не только минобровские, но минобровские - особенно. Если говорить об обсуждении чего бы то ни было всерьез, то обсуждать надо идею . То есть мы собираемся делать вот такой материал - такую вот концепцию, программу, ещё что-то , мы хотим заложить в нее такие-то основные идеи. Давайте обсуждать основные идеи! И тогда в обсуждении и вправду есть какой-то смысл. А на деле они пишут там у себя проект, выкладывают его на сайт и говорят: «Давайте обсуждать, ребята: вот тут запятую поправить или вот тут?» Им говорят: «Вы всё написали неправильно в принципе ». Они отвечают: «Не о том речь. Вот тут запятую поправить или вот тут?» Мы что, редко такое видели? Мы хотим ещё смотреть? Давайте смотреть еще. Нет, я ничтоже вопреки глаголю: участвовать в экспертизах, в обсуждениях - надо, все правильно. Но я бы все-таки сказал вот что:
Коллеги, у нас с вами вроде бы есть какой-то капитал: нас поддержал лично Президент России, наше Общество возглавляет лично Патриарх Московский и всея Руси. Может, давайте попросим чего-нибудь такого, на чем мы проверим, есть ли у нас капитал или нет? Может, давайте попросим не участия в очередной дискуссии, после которого проводивший дискуссию зам Ливанова скажет: «Спасибо, все свободны, а мы сделаем так, как собирались»? Может, кроме участия в дискуссиях, мы потребуем чего-то ощутимого? Вот я бы предложил две простые вещи. Совсем простые вещи. Я бы предложил потребовать. Не порекомендовать, прости Господи, а потребовать немедленного уничтожения 99 процентов бюрократических требований и проверок, которые обрушиваются на голову каждого учителя в стране, -немедленного . Это можно сделать за неделю. И я не знаю ни одного аргумента против, который можно было бы сказать вслух.
Второе: надо потребовать больше часов на словесность. Я слышал уже, что есть наши с вами коллеги, есть филологи, есть словесники, которые говорят: «Не надо больше часов - мы и так плохо преподаем. Зачем нам больше часов?» Точно с тем же успехом можно сказать: «Этот больной совсем плох. Давайте его не кормить - пусть он лучше сдохнет». Филолог, словесник, который против увеличения часов на словесность, - это рыба, которая против воды.
Сегодня 80-летний юбилей празднует легенда мирового и отечественного биатлона, первый советский призер Олимпийских игр по биатлону Александр Привалов. В этот день чемпионы мира и Олимпийских игр, его ученики и близкие друзья вспоминают самые яркие эпизоды неординарной жизни великого спортсмена, тренера и просто человека с большой буквы!
Владимир Барнашов, олимпийский чемпион-1980, государственный тренер России по биатлону
Имя Александра Васильевича Привалова было постоянно на слуху, как только начал заниматься биатлоном - в 1974 году. Он был гуру, как спортсмен и как тренер. Первый призер Олимпийских игр в истории, пятикратный чемпион СССР. Лично познакомился с ним в 1976 году в Мурманске на « Празднике Севера». Я выиграл тогда гонку, он подошел ко мне, мы поговорили немного. Потом меня включили в состав сборной команды, где вместе проработали семь лет.
Слово « тренер» не совсем подходит Александру Васильевичу. Для нас, спортсменов, он был другом, товарищем, отцом. Он не ограничивался только тренерским процессом, а вникал в жизнь каждого из нас, помогал, поддерживал. От него всегда исходила невероятная доброта, неважно — ругал он или хвалил. В нем никогда не было негатива.
Перед эстафетой на Играх в Лейк-Плэсиде, когда определялся состав, он поговорил отдельно с каждым спортсменом, а потом со всеми нами вместе, где расписал все задачи на каждый этап. У нас тогда была, говорю без преувеличения, невероятная команда, сплоченная, дружная. Мы все были уверены в себе и друг в друге. Конечно, это заслуга нашего тренера!
Один из ярких моментов нашей тренерской работы - Олимпийские игры в Калгари 1988 года. Первые две гонки, по тем меркам, наша команда провела неуспешно - два серебра и одна бронза. А тогда очень сильна была команда ГДР, представитель которой — Франк-Петер Рёч — выиграл золото в индивидуальной гонке и спринте. И перед эстафетой, решающим стартом для нас, Александр Васильевич сделал подробный аналитический расклад, посчитал что-то, прикинул и сказал, что немцев мы победим. В итоге так и получилось - наша сборная завоевала золото в эстафете, опередив ГДР больше, чем на минуту. А ведь в Калгари ему пришлось работать под тяжелейшим психологическим прессом - после индивидуальной гонки, где у нас было серебро Валеры Медведцева, шли разговоры, чтобы убрать Александра Васильевича с поста главного тренера. Стоит отдать ему должное, что он никогда не переносил на нас, своих помощников, эти проблемы с руководством.
Сейчас Александр Васильевич является членом экспертного совета Минспорта РФ, куда входят специалисты по разным направлениям. Кто-то отвечает за науку, кто-то за медицину. А вот таких специалистов как Александр Васильевич, Виктор Федорович Маматов, которые владеют всем в комплексе, почти нет. От них исходят конструктивные предложения, а не критика. Их опыт и сейчас очень помогает в работе со сборными командами.
В день рождения хочу пожелать нашему любимому гуру биатлона, конечно, здоровья! Крепкого, богатырского здоровья на долгие года!
Александр Тихонов, четырехкратный олимпийский чемпион (1968, 1972, 1976, 1980), 11-кратный чемпион мира
Привалов пришел на свой первый сбор, как старший тренер, ровно в тот день, когда я пришел на свой первый сбор, как спортсмен. Вот так лучший тренер XX века и лучший биатлонист XX века начали работу в сборной команде. Впервые я его увидел в 1966 году на Спартакиаде народов СССР в Свердловске. Я его сразу заприметил - он очень выделялся среди остальных. Высокий, статный, видный! Самый высокий биатлонист. Тогда биатлон был непопулярным видом спорта, но о Привалове, конечно, мы знали. Помню, как увидел его на фотографии, где он вместе с олимпийским чемпионом Олимпиады-1964 Володей Меланьиным на приеме в Кремле у Никиты Сергеевича Хрущева. Это фото мне сильно врезалось в память.
В те годы борьба шла между Приваловым и Меланьиным. В СССР равных не было Александру Васильевичу - он пять раз становился чемпионом страны, а вот на международных соревнованиях ему не везло. Не выигрывал чемпионаты мира и Олимпийские игры. В 1964 году в Инсбруке он был главным претендентом на золото Игр, но приехал туда перегруженным и, несмотря на то, что отстрелялся на ноль, стал только серебряным призером. Золото завоевал Меланьин.
Считаю себя счастливым человеком, что тренировался под руководством Привалова. Познакомились мы на сборе. Я был включен в состав национальной лыжной сборной, но, играя в футбол, травмировал ногу. На сбор к лыжникам я не попал, решил поехать в Отепя, где в то время были биатлонисты. Александр Васильевич увидел меня и говорит: « Чего дурью маешься, пойдем постреляем». На стрельбище я выбил пять из пяти, и он предложил всерьез перейти в биатлон. Вот так лучший молодой лыжник, сибиряк с Урала, как меня называли, ушел в биатлон.
Я всегда звал его Саня. У меня в семье дед всегда говорил: « Не навеличивай!». И все остальные дико ревновали, мол, как ты можешь так к нему обращаться, он же великий спортсмен. У него прозвище было Мякуха - по характеру был мягкий, всегда шел на компромисс, не давил авторитетом. Александр Васильевич всегда был душой нашей команды.
Помню случай: на сборе собрался нарушить спортивный режим - выпить коньяка и пойти потом погулять. Вот, лежу я в кровати в костюме, накрытый одеялом, на столе стакан с коньяком. Заходит Привалов, спрашивает: « Что это?». Говорю, что чай. Он берет стакан и выпивает залпом. Потом одергивает одеяло, кидает его и молча выходит из комнаты. Я лежу, как оглушенный, но с базы все равно в тот вечер ушел. Потом мы с ним на эту тему много говорили. Однажды после коллективного нарушения режима, он хотел выгнать часть ребят из команды. Но мы поговорили, обсудили все, что не стоит ломать жизнь ребятам из-за одного проступка. « Запретный плод сладок, поэтому давайте устраивать праздники, невозможно безвылазно сидеть на базе», — говорил я. У нас все было - и шашлыки, и походы в театр, кино, стихи читали, книги. То наше поколение было совсем другим - мы много чем интересовались, все время что-то читали, были образованными.
У нас были особенные отношения. Я часто гостил у него дома, помогал ему - как-то шифоньер собрал. В первую очередь он мне всегда был другом, а потом уже все остальное.
Жаль, что его и Виктора Федоровича Маматова отстранили от сборной. Говорят, что возраст уже не тот. А я так скажу: « Академиками и лауреатами Нобелевской премии становятся не в 17 лет. Посмотрите на Жореса Алферова, он стал лауреатом в 70 лет».
Александр Васильевич был и остается моим старшим братом, к которому я всегда готов прийти на помощь.
Виктор Маматов, двукратный олимпийский чемпион (1968, 1972), четырехкратный чемпион мира
Можно сказать, что я два раза знакомился с Александром Васильевичем. Впервые увидел его в феврале 1960 года на чемпионате СССР, где он стал победителем. Потом в автобусе все поздравляли его с успехом, и я тоже поздравил. Он всегда говорит, что на зарубежных стартах у него ничего не получалось, только у себя выигрывал. Пять раз становился чемпионом СССР. А его вечный соперник Володя Меланьин, наоборот, на международных соревнованиях побеждал. Трижды чемпионом мира был, в 1964 году стал олимпийским чемпионом, первым в отечественном биатлоне, а на чемпионатах СССР ему не везло. На том чемпионате я занял 16-е место, Меланьин - 17-е.
Меня в сборную долго не брали, говорили: « Зачем нам студент технического вуза из Сибири? Да, и не нужны нам новые люди». На Спартакиаде народов СССР, которая стала одним из последних стартов для Привалова в качестве спортсмена, выступил неплохо - занял третье место, при том, что выступал с травмированной рукой. Тогда меня взяли в сборную. Хотя я уже подумывал завязать со спортом. Учился в аспирантуре, работал.
Вот второе знакомство с Приваловым, уже настоящее, произошло позже, на сборе национальной команды. На первом сборе не было ни Привалова, ни Меланьина, а на второй Александр Васильевич приехал уже в качестве старшего тренера. Он всегда ко всему относился с юмором, никогда не кичился, что он тренер. Нас очень вдохновляла атмосфера в команде. В любой компании всегда был ее центром. Петь любил, причем не что-то напеть, а именно спеть - хорошо, душевно.
Помню была такая тренировка: бег 30 километров со стрельбой - кто кого укатает. У меня глаза горят, рвусь в бой. Привалов говорит: « А не рановато ли? Чемпионат мира еще не скоро». Отвечаю: « Нормально все, Александр Васильевич». Я ведь в сборную попал, когда мне 29 лет было - не мальчик уже, понимал, что делать надо. На том чемпионате мира выиграл гонку, в эстафете наша команда стала второй. Помню, расчет Александра Васильевича был такой: я и Коля Пузанов должны хорошо стрелять, а легкие Александр Тихонов и Ринат Сафин - быстро бежать.
Когда в начале 80-х было принято решение сменить главного тренера, предложение поступило мне возглавить команду. Я отказывался шесть раз, но в итоге ЦК КПСС назначил меня на эту должность. Александр Васильевич не обиделся. Напротив, он много помогал мне, поддерживал, зная все трудности этой работы. Честно могу сказать, что на нашей дружбе мое назначение никак не отразилось. Не было никаких разногласий, попыток подсидеть.
В 1987 году когда я уже был заместителем председателя спорткомитета СССР и надо было менять главного тренера, я сказал, что необходимо вернуть Привалова. Он очень хороший методист, тренер с огромным опытом и знаниями.
На Олимпийских играх в Калгари в планах стояла золотая медаль в индивидуальной гонке, но в итоге у нас было серебро. После гонки его сразу вызвали в штаб отчитаться. Набросились на него - отправить в отставку. Я на тех Играх был руководителем спортивной делегации. Говорю, что все будет нормально, у нашей команды есть отличные шансы выиграть. И Виталий Георгиевич Смирнов, председатель Комитета по физической культуре и спорту СССР, сказал: « Впереди еще две дисциплины. Не надо никого снимать, пусть оправдает доверие».
В спринте в планах значилась одна бронза, но наши ребята Валера Медведцев и Сережа Чепиков завоевали серебро и бронзу. А в эстафете сборная СССР разгромила команду ГДР, безоговорочного фаворита тех Олимпийских игр.
В середине 90-х годов новый президент Союза биатлонистов России Александр Тихонов, которого как раз воспитал Привалов, стал притеснять своего наставника. Видимо, в нем говорила обида за Олимпийские игры 1980 года, когда его Александр Васильевич не поставил на индивидуальную гонку. Привалов уехал в Польшу, где начал тренировать женскую команду. Он говорил мне: « Зачем оставаться в такой обстановке, когда меня не хотят видеть? Навязываться я не буду».
В Польше тогда биатлон почти не развит был, но благодаря таланту и силам Александра Васильевича он создал крепкую команду, которая прекрасно выступила на чемпионате Европы в Ижевске и выиграла все гонки. Однако даже после этого его в сборную не вернули.
Александр Васильевич - человек с непростой, но интересной и яркой судьбой. В общей сложности он руководил сборной СССР и России в течение 18 лет. Мы по-прежнему очень дружны, сейчас оба входим в состав экспертного совета Минспорта РФ, продолжаем работать на благо нашего любимого дела.
Луиза Носкова, олимпийская чемпионка-1994, чемпионка мира
Александр Васильевич - уникальный человек, мэтр отечественного и мирового биатлона. Помимо того, что он сам легендарный спортсмен, первый медалист Олимпийских игр и выдающийся специалист, он еще сам по себе прекрасный человек. Такие люди очень редко встречаются по жизни. Его отличительная черта - он всегда выслушивал тебя. Никогда не учил, а подсказывал. Это большая разница.
Он возглавлял женскую сборную на Олимпийских играх в Лиллехаммере. Тогда я отметила, что он очень простой человек, не старается давить авторитетом. Те Игры у нас как-то не заладились - в индивидуальной гонке и спринте медалей не было, и на эстафету особенно уже никто не рассчитывал, не рассматривали нас как серьезных соперников. Но у Александра Васильевича была потрясающая интуиция - он знал, что нужно сделать, чтобы команда выиграла.
Выбор состава на эстафету - задача всегда непростая. Кого-то включаешь в команду, а кому-то отказываешь. У нас в сборной все строилось на доверии. Если ты в команде - это значит, что тебе доверяют на 100%. И именно с этой мыслью я выходила на старт: мне доверяют, тренер поверил меня! По трассе я неслась, как на крыльях.
Очень хочу пожелать Александру Васильевичу здоровья! И чтобы на Олимпийских играх в Сочи наши биатлонисты взяли медали, выиграли на родной земле. Очень хочу, чтобы такой подарок они сделали Александру Васильевичу!
Анфиса Резцова, трехкратная олимпийская чемпионка (лыжи - 1988, биатлон - 1992, 1994), трехкратная чемпионка мира
Александр Васильевич - очень дотошный тренер. Начинал разбор моих ошибок в стрельбе всегда издалека. Говорил, как надо правильно стрелять, рассказывал всю теорию. Порой я даже забывала, с чего начинался разбор моей стрельбы (смеется). Давал очень много информации, но потихоньку я привыкла к его системе.
Как человек он такой жизненный, что ли. И рюмочку мог выпить, и спеть. Настоящая душа любой компании.
Перед Лиллехаммером я провела крайне неудачный сезон, и к олимпийскому сезону подошла не в идеальном состоянии. Стоял вопрос - брать ли меня вообще на Игры. Но Александр Васильевич меня отстоял, поверил в меня. Хотя на самих Играх на меня особых ставок не делали. В индивидуальной гонке я очень неудачно выступила, но, честно говоря, вся команда показала низкий результат. В спринте у меня не получилось, потому что накануне я просто перегорела. Слишком много думала о предстоящей гонке, и на самих соревнованиях ничего не получилось.
Насчет эстафеты было много мнений - кого ставить, кого не ставить. Меня даже не пригласили на собрание, где определяли состав. И потом я узнала, что четвертый этап предложили бежать Луизе Носковой, но она честно сказала, что не готова к такой ответственности и пусть бежит Резцова. Александр Васильевич согласился с этим предложением, сказал: « Она не подведет».
В самой гонке мы все хорошо бежали и стреляли, не скажу, что кто-то один был героем в команда. Вся наша команда была героем! Мы использовали все шансы, да и наши соперницы - немки - завалили гонку.
Александр Васильевич - уникальный тренер, хоть мне и не удалось с ним поработать долго. Одно время он тренировал полек, так они души в нем не чаяли. Все время кричали: « Саша, Саша!». Он для них был и тренером, и отцом, и другом, и педагогом. Знаете, он из таких людей, кто не только тренирует, но и сопли вытрет после неудачного выступления. При этом никаких вольностей спортсменам не позволял - дисциплина всегда была на высоте. Он очень хороший психолог. И сейчас все по полочкам разложит, что касается психологии, педагогики. С удовольствием проконсультирует, поможет, если надо.
В день рождения Александра Васильевича желаю ему здоровья. Здоровья, здоровья, здоровья! Чтобы дожил до 100 лет и всегда рядом были добрые порядочные, любимые и любящие люди.
Анатолий Алябьев, двукратный олимпийский чемпион (1980)
Я познакомился с Александром Васильевичем в 1974 году, когда я только начал заниматься биатлоном. Дело было в Мурманске. Он такой высокий, спокойный. Руководил неторопливо, четко, понятно.
В сборную я попал в 1978 году. Я по характеру спокойный, больших тренировок, как другие ребята, не делал. Барнашов, Аликин, Тихонов - все делали большие объемы, а я не мог. Тренеры пошли мне навстречу, хотя я новичок был, и я выполнял меньшие объемы. Вот такой индивидуальный подход был в команде. В спорте очень многое значит, когда тренер с понимаем относится к спортсмену.
Привалов всегда источал спокойствие и уверенность. За общим столом мог пошутить, анекдот рассказать. Он великий из великих, антиквар, как я его называю, и он не обижается (смеется).
На Олимпийских играх в Лейк-Плэсиде обстановка была очень напряженная - самый разгар холодной войны. Везде висели плакаты с лозунгами « Руки прочь от Афганистана», « Вы помойка». Нарисованный медведь, за которым стоит американец в ковбойской шляпе и рукой указывает ему — « вон из Америки». Нас предупреждали: бойтесь всяких провокаций. Но никаких инцидентов не было. Мы жили в олимпийской деревне, а тренеры в домике рядом, который специально сняли под Игры. По традиции за день до соревнований мы въезжали в этот домик, спали там и на утро стартовали. Помню как-то тренеры нажарили картошки с луком. Заходим в домик, а там запах такой! Вот такую обстановку создавал Александр Васильевич.
Предыдущие два чемпионата мира перед Играми сборная СССР провалила, и думали, что в индивидуальной гонке на Олимпиаде тоже неудачно выступим. Гонка проходила 13 февраля в пятницу, да еще и Игры по счету были 13-ми (смеется). Самочувствие перед стартом у меня было не очень. Привалов мне сказал: « Делай акцент на стрельбу». Несколько раз он мне это повторил. Три рубежа отстрелял на ноль, а перед четвертым один из наших ребят по сборной крикнул мне: « Если сейчас отстреляешь на ноль, то станешь чемпионом». Когда после гонки об этом узнал Привалов, то рассердился не на шутку. Таких вещей делать ни в коем случае нельзя! Ну, и на последнем рубеже после четвертого выстрела руки у меня затряслись и пятый я выцеливал 42 секунды. Моему сопернику немцу Франку Ульриху удалось сократить отставание, но победу я все-таки удержал.
У нас тогда была очень дружная команда. Говорили, что самая дружная сборная в Союзе, остальные нам даже завидовали. У нас был мушкетерский девиз: один за всех и все за одного. Накануне гонки мы ночевали в домике, рассказывали анекдоты, чтобы разрядить обстановку. На следующий день гонку выиграли - почти минуту привезли команде ГДР. А для Саши Тихонова эта победа стала четвертой на Олимпийских играх.
Считаю, что мне очень повезло встретить на жизненном пути Александра Васильевича. Тренеры - это ведь вторые родители. Мы и по сей день очень дружны с Приваловым. Он очень эмоциональный человек, все принимает близко к сердцу. Сейчас по ветеранской линии мы часто ездим на чемпионаты мира, Олимпийские игры и живем в одном номере. Так после какой-нибудь гонки просыпается среди ночи и ходит, ходит, потом говорит:«Толь, ты не спишь? Сейчас расскажу, почему сегодня не получилось». Я более спокойно отношусь, говорю, мол не повезло, в следующий раз лучше выступят. А он: « Какой не повезло! Надо работать, тренироваться». Он настоящий патриот биатлона, России.
У каждой медали в спорте две стороны - с одной стороны достижение и победы, с другой - остаться человеком. Именно тренеры делают из нас людей. Я всегда старался быть похожим на наших тренеров - Привалова, Пшеницына. Хотелось бы, чтобы молодые тренеры были достойны своих предшественников.
Хочу пожелать Александру Васильевичу здоровья, добра, благополучия! Пусть бережет себя, и чтобы за 100 лет прожил!
Татьяна Папова, медиа-служба СБР. Фото - из архива Александра Привалова
Публициста, научного редактора журнала «Эксперт» — не оставила равнодушным никого из собравшихся и то и дело прерывалась аплодисментами зала.
Ваше Святейшество, уважаемая Людмила Алексеевна, уважаемые коллеги, я потрачу несколько секунд не по делу.
Наш съезд начался вчера, когда отмечался день филолога. Быть филологом — достойная участь. Филолог — завидное звание. Поздравляю, коллеги!
Министерство образования интересуется не столько образованием, сколько контролем за образованием
Здесь было сказано о многих важных вещах, а кое о чем уже и не говорят: надоело говорить. Но косвенно мы узнали, что все-таки на одной из секций обсуждалась стандартная тема насчет того, каким образом бюрократическое давление мешает жить и работать добрым учителям в школе, в том числе словесникам. В секции даже ухитрились над этим смеяться — я не очень понимаю, как тут можно смеяться. Я — сын словесницы, я помню, что какие-то не идущие к делу бумажки вынуждена была писать и моя мать. Но то, что ее изводило тогда, 30-40 лет назад, и то, что сейчас несчастные ее коллеги делают, — земля и небо. То, что происходит, — ужасно. Самое же занятное, что это очень легко прекратить. Полномочий одного из выступавших на сегодняшнем съезде, министра Ливанова, абсолютно достаточно, чтобы это прекратилось завтра . Но он этого не делает и не сделает, потому что Министерство образования по естественным причинам интересуется не столько образованием, сколько контролем за образованием. И ни одним граном, ни одной молекулой этого постоянно наращиваемого бессмысленного контроля они жертвовать не будут.
Я позволил себе заговорить на эту избитую тему, потому что в нашем случае она существенна. Она прямо связана с корнем тех проблем, которые встречает преподавание русской словесности в школе. Потому что русскую словесность в школе — и русский язык, и литературу — надо срочно поворачивать в сторону, прямо обратную той, куда ведет образовательное начальство своим контролем. Надо переставлять акценты. От того, что так легко и приятно контролировать привычными способами (через тот же ЕГЭ или по-всякому еще), — к тому, что гораздо хуже контролируется внешне, но гораздо нужнее всякому живому человеку. Хватит морфологических разборов, хватит рассказов о том, сколько разрядов прилагательного, сколько разрядов числительного (особенно в старших классах! Безумие просто)... Людей надо учить говорить и писать . Учить излагать и доказывать свои мысли. Этого сейчас практически не делают.
Вот в школу вернулось сочинение. Мы с вами знаем, что сочинения вернули в школу по прямому приказу . Вернули, как умели. Это было трудно сделать, потому что возвращение сочинения в сегодняшнюю школу идет прямо поперек всего, что в ней делалось последние 15 лет. Ну, его как-то углом, боком, как-то кисло воткнули, на каких-то идиотских птичьих правах: не экзамен, а зачет, какой-то допуск к ЕГЭ. Как будто можно не допустить к ЕГЭ... Как?!
Не стоит долго говорить о сегодняшнем сочинении. На мой взгляд, это небольшая, но внятная порция национального позора. Если кому-нибудь интересно, он легко в интернете найдет какие-нибудь темы выпускных сочинений в царской гимназии, темы выпускных сочинений в брежневскую, например, эпоху — и то, что было в прошлом году. Когда за великое достижение выдается, что человек написал 250 слов (это меньше полустранички) на тему «Дом » или «Любовь »... Такое сочинение по-русски называется «он уже головку держит». Но, господа, мы говорим о выпускниках школы — о взрослых людях!
Святейший Патриарх справедливо заметил, что очень часто слышим, постоянно слышим: нынешние дети не читают, не любят читать, — ну да, правильно. Очень многие не любят. Так мудрено любить то, чего не умеешь. Читать надо учить — как людей учат плавать, как учат слушать классическую музыку. Лучшие учителя России (их много, слава Богу!) умеют это делать, умеют приохотить, приучить ребят к чтению. Надо, чтобы это умело большинство учителей. Дальше любят говорить (и правильно говорят), что современные детишки, сталкиваясь с классической литературой русской, слов не понимают, испытывают всякие трудности. На самом деле трудности эти в основном не лексические, а культурные, но не в том дело. Эти трудности надо уметь предугадывать и помогать детям их преодолевать. Хорошие учителя это делают — и блестяще. Это должно уметь большинство учителей. И вот тут мы подходим к принципиальному вопросу. Для всего, о чем я сейчас кратко сказал, нужно время — в двух очень важных, равно важных аспектах.
Во-первых, нужно время урочное. Уроков на русскую словесность — мало. В только что утвержденной Правительством Концепции преподавания русского языка и литературы гордо сказано (я, к сожалению, наизусть не запомнил, но, по-моему, «идеально» — слово не чиновничье): оптимальное количество часов. Оптимальное! Вот перед нами выступал господин Ливанов. Ему тоже страшно нравится: «Великолепное количество часов — никогда такого не было!» Было, было гораздо больше — и тоже было мало. То, что сейчас, — это мало совсем.
Ну, когда выступает министр, мы же слышали: все хорошо. Просто всё хорошо. Все уже хорошо, но сегодня лучше, чем было вчера, а завтра будет еще лучше. Если бы мы с вами здесь твердо не знали, что всё настолько хорошо, что Президент Российской Федерации счел необходимым обратиться к с просьбой организовать и возглавить Общество русской словесности, чтобы попробовать хоть что-нибудь сделать ; если бы мы этого твердо не знали, мы бы поверили министру, что все просто замечательно.
Ну ладно: значит, часов им хватает. На самом же деле их не хватает. Часов нужно больше: для того, чтобы научить читать, научить понимать, научить говорить, заполнить культурные пробелы, нужно время. Речь ведь не об «одном из» школьных предметов — речь о главном: не умеющим читать ученикам не освоить никакой предмет. А люди читать сейчас не умеют буквально. Спросите любого действующего педагога, любого редактора: они не то что не ловят интонацию — скажем, иронию в тексте не ловят — это ладно: «Какие нежности при нашей бедности». Но почти никто не умеет поймать, скажем, логический сбой в тексте. Люди не видят логических сбоев. Всему этому надо учить. Когда? Дайте время.
Это в первом смысле.
За четыре года качественного учителя подготовить нельзя
Во втором: для того, чтобы большинство учителей получило шанс присоединиться к тем, кто уже сейчас всё это умеют, их тоже надо учить. Это тоже требует времени. И времени большого. Педагогическое образование должно выпускать словесников, подготовленных лучше, чем прежние, просто потому, что перед сегодняшними стоят задачи сложнее, чем перед вчерашними. Задачи будут только усложняться. Между тем пока реформирование педагогического образования идет в прямо противоположном направлении. Нам говорят про «прикладной», прости Господи, бакалавриат, то есть подавляющее большинство студентов будет обучаться не пять и не шесть, а четыре года. Мне не пришлось (ну, видимо, мне не повезло), говорить ни с одним серьезным педагогом, который был бы не согласен с очевидным фактом: за четыре года качественного учителя подготовить нельзя. Не успеть. Просто не успеть. Педагогика — это помимо, а может, и прежде всего прочего — гигантский объем методов, приемов — целый арсенал инструментов. Его нельзя передать на бегу. Это требует времени. Четыре года — это смешно. А ведь не только в четырех годах сила.
Концепция реформирования педагогического образования состоит в том, что надо как можно сильнее уменьшить объём преподавания теоретических дисциплин, заменив их практикой, да и число теоретических дисциплин сократить, чтобы и числом-то было меньше. Вот что, например, делается совсем рядом, тут, в Московском государственном педагогическом университете. Причем заметьте себе: все это бьет по словесникам существенно сильнее, чем по всем остальным. Ну, может быть, по историкам так же сильно. Всем остальным — чуть легче. А вот со словесниками. Цитирую: «Исключены или сокращены такие курсы, как старославянский язык, историческая грамматика русского языка, стилистика, курс современного русского языка сокращен на несколько семестров». Ученики так обучаемых учителей — я не знаю, кем они будут. Как может чему-то научить человек, который знает не так уж намного больше своего будущего выпускника? А если присмотреться к тому, как их теперь готовят, так иногда кажется, что он даже больше похож на массовика-затейника, чем на филолога. Может, в этом есть свой смысл, не знаю; но продавить ту стену, перед которой мы сейчас встали, стену плохого владения языком и плохого обучения языку, таким образом заведомо нельзя.
От того, что ее называют реформой, она не перестает быть деградацией
И ведь тут еще одна замечательная вещь. Помимо того, что сокращают часы, сокращают дисциплины, преподавателей педвузов очень старательно уверяют, что их основное занятие — совершенно не обучение педагогов. Это пустяки. Это неправильно. А вот что правильно. Профессор педагогического вуза пишет в блоге. Цитирую буквально: «Прислали нормы времени для внеаудиторной работы ППС (профессорско-преподавательского состава). Цифры многое могут сказать о людях, которые их определяли. Например, проверка, консультации, прием контрольных работ и заданий, рефератов и других домашних работ — ноль целых пять десятых часа на одного студента в семестр. Подготовка и публикация статей в ведущих лицензируемых изданиях по РИНЦ — сорок часов на статью, оформление заявок на патент — 400 часов за патент». Господа, профессор права . Это многое говорит о людях, которые писали такие нормы. Приравнять написание одной научной статьи обучению 80 студентов — это очень сильный ход. Может быть, более сильный ход — только назначить полчаса времени на студента в семестр. Это — факт. Я ничего не сочинил. Вот такая реформа педагогического образования проходит сейчас. И от того, что ее называют реформой, она не перестает быть деградацией.
Я скажу совсем немного в заключение, потому что много хороших и полезных рекомендаций уже прозвучало. Но я бы хотел обратить ваше внимание вот на что. Огромная часть этих рекомендаций, как мы слышали сейчас, сводится к тому, чтобы обеспечить педагогам, филологам, родителям участие в обсуждении того, в разработке сего, в экспертизе третьего. Господа, можно подумать, вы тут не знаете, как чиновники устраивают обсуждения. То есть не только минобровские, но минобровские — особенно. Если говорить об обсуждении чего бы то ни было всерьез, то обсуждать надо идею . То есть мы собираемся делать вот такой материал — такую вот концепцию, программу, ещё что-то, мы хотим заложить в нее такие-то основные идеи. Давайте обсуждать основные идеи! И тогда в обсуждении и вправду есть какой-то смысл. А на деле они пишут там у себя проект, выкладывают его на сайт и говорят: «Давайте обсуждать, ребята: вот тут запятую поправить или вот тут?» Им говорят: «Вы всё написали неправильно в принципе ». Они отвечают: «Не о том речь. Вот тут запятую поправить или вот тут?» Мы что, редко такое видели? Мы хотим еще смотреть? Давайте смотреть еще. Нет, я ничтоже вопреки глаголю: участвовать в экспертизах, в обсуждениях — надо, все правильно. Но я бы все-таки сказал вот что:
— Коллеги, у нас с вами вроде бы есть какой-то капитал: нас поддержал лично Президент России, наше Общество возглавляет лично Патриарх Московский и всея Руси. Может, давайте попросим чего-нибудь такого, на чем мы проверим, есть ли у нас капитал или нет? Может, давайте попросим не участия в очередной дискуссии, после которого проводивший дискуссию зам Ливанова скажет: «Спасибо, все свободны, а мы сделаем так, как собирались»? Может, кроме участия в дискуссиях, мы потребуем чего-то ощутимого? Вот я бы предложил две простые вещи. Совсем простые вещи. Я бы предложил потребовать. Не порекомендовать, прости Господи, а потребовать немедленного уничтожения 99 процентов бюрократических требований и проверок, которые обрушиваются на голову каждого учителя в стране, — немедленного . Это можно сделать за неделю. И я не знаю ни одного аргумента против, который можно было бы сказать вслух.
Второе: надо потребовать больше часов на словесность. Я слышал уже, что есть наши с вами коллеги, есть филологи, есть словесники, которые говорят: «Не надо больше часов — мы и так плохо преподаем. Зачем нам больше часов?» Точно с тем же успехом можно сказать: «Этот больной совсем плох. Давайте его не кормить — пусть он лучше сдохнет». Филолог, словесник, который против увеличения часов на словесность, — это рыба, которая против воды.
